Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 26 из 104

- Не скучаете по Москве?

- Скучаю, - призналась Вера.

Пауза. Ветки орешника медленно движутся навстречу и касаются лица. Вера идет впереди, Сорокин на полшага сзади.

- У вас там остался жених?

Вера промолчала. Вопрос показался забавным, даже рассмешил, захотелось созорничать. Ответила задорно, выждав паузу:

- Муж. И двое детей.

- Так мало? А я-то думал, что их у вас по крайней мере дюжина, да внучат полдюжины.

Обоим стало весело. Минуту погодя Вера сказала:

- Жених без невесты не бывает. А невест в девятнадцать лет я не признаю.

- А во сколько же?

- Ну, не знаю: может, в двадцать… два. И то рано.

- А сколько лет тогда должно быть жениху?

- Не меньше двадцати пяти.

- И не больше?..

- Не знаю. Как полюбится.

Вера вдруг как-то оживилась и пошла быстрей. Неожиданно дорогу ей преградила срубленная и поваленная поперек тропы молодая липа. Оба остановились.

- Что это? Зачем ее срубили? - в недоумении спросила Вера.

- Да просто так, низачем. Хулиган какой-то шел с топором и по-своему забавлялся.

- Ну и что?.. И ему ничего?.. Ничего за это не было, не судили?..

- Судили? Да что вы, Верочка. Тут не такое делали. Посчитайте, сколько в гаю уцелело столетних лип. Два десятка, не больше. А их ведь раньше здесь около тысячи было. Я хорошо помню - целые аллеи богатырских лип. Сразу после войны начали люди отстраиваться. Все же было сожжено дотла. Ну и рубили все подряд. Вон смотрите, какие красавицы лиственницы, они тоже ровесники тем липам. Им в первую голову досталось - сначала лиственницу и сосну вырубали. А какая сосна была? Корабельная! Все шло на срубы хат. Тополя, ясени, клены - это уже потом, во вторую очередь пустили под пилу. И наконец добрались до лип. Древесина их на строительство не годна, мягкая, усыхает - коробится. Так что придумали? Кору сдирали. Повалят столетнюю липу, потом разденут ее и голенькую бросят. А кора на крыши шла, вместо шифера. Еще и сейчас есть несколько домов, крытых корой древней липы.

- Но это же дикость, варварство!.. - с негодованием воскликнула Вера. - Люди сто лет берегли, целые поколения растили, а тут срубили запросто, раздели, как вы говорите, чтобы только крыши крыть. Могли ж соломой, я видела в деревнях соломенные крыши.

- Могли, конечно. И в лесу могли сосну пилить, лес рядом. Не обязательно в гаю.

- Да это же парк, прекрасный старинный парк, каких, наверно, немного у нас. Ни у кого рука не дрогнула, - негодовала Вера. - Неужели не нашлось ни одного человека, который бы остановил это изуверство?

- Не нашлось. Каждый о своем гнезде думал, заботился, чтоб над ним не капало.

- Нет, я просто не верю, не могу поверить. Фашистов победили, такое чудовище одолели, умирали за родную землю, вот за эту красоту божественную и потом сами губили нещадно эту красоту. Ну, что это такое? Лес рядом, вы говорите. Пусть бы в лесу, а то ведь в парке же!

- Ах, много тут разбираются, где лес, где парк, - махнул рукой Сорокин. - Мы живем на природе, окружены красотой ее, а понимать и ценить эту красоту не научились до сих пор.

- А кто ж виноват в этом, Сергей Александрович?

Вера остановилась и прислушалась. Где-то совсем недалеко в глубине гая стучал топор.

- Слышите?

- Рубят, гай рубят, - ответил Сорокин.

- Так идемте, идемте же скорей! - Вера схватила его за руку и потащила за собой на звук топора.



Рабочий совхоза Антон Яловец решил сделать изгородь вокруг своего приусадебного участка. Плетнями из частокола здесь огораживались все, так было заведено с незапамятных времен - эти незатейливые заборы сооружались быстро, просто и дешево. До войны, когда лесов было больше, плетни обычно делались из еловых сучьев. Теперь их стали делать в здешних краях из ольхи, которой окрест было видимо-невидимо и которая подлежала вырубке и выкорчевке. Но ольха - последнее дерево, и Яловец решил заготовить материал на плетень в гаю - и добротней и ближе от дома.

Когда Сорокин с Верой подошли к Яловцу, он уже успел срубить около десятка молодых лип и кленов. Стройные, гладкостволые, серо-зеленого и кофейного цвета, они лежали разбросанно, там, где свалил их беспощадный топор. Неожиданно Сорокин быстро вышел вперед, закричал грозно:

- Что вы делаете?!

Яловец опустил топор, поправил на голове выгоревшую до неопределенного цвета военную фуражку, с любопытством оглядел подошедших, усмехнулся криво и небрежно обронил:

- Не видите, што ли? Дуги гну.

- Да вы соображаете, что вы говорите! - Сорокин не находил слов. - Вас за это судить… за такое казнить мало…

- Уже судили… А казнить погоди, успеется, - очень тихо и невозмутимо ответил Яловец. - А вы што, в лесники нанялись? Или, может, я спугнул вашу любовь? Тогда покорнейше прошу извинить. Только лучше б вам перейти в другое место, гай велик, а мне тут больше нравится.

- Подлец, мерзавец! - теперь уже не кричал, а сквозь дрожь процедил Сорокин. - Мало, видно, сидел, опять потянуло к уголовщине.

- Щенок, кому грозишь?.. - Птичьи глазки Яловца замигали, большие мясистые ноздри задвигались.

- Бросьте топор! - властно приказал Сорокин и сделал движение в сторону Яловца.

- Но, но, не очень. Обожжешься. - Яловец выставил вперед левое плечо, а правую руку с топором отвел в сторону: - Я человек контуженный, с меня спрос небольшой…

Это наглое предупреждение озадачило и вконец обезоружило Сорокина: он теперь не знал, что делать. Подставлять голову под топор бандюги было безрассудно. Испугалась и Вера. Пугал ее совершенно дикий взгляд и какая-то нечеловеческая, звериная осанка Яловца. Когда Яловец отвел топор в сторону, ей показалось, что он сейчас ударит Сорокина. Вера тихо, осторожно, машинально приблизилась к Сорокину и позвала умоляюще:

- Не надо!.. Сергей Александрович, пойдемте. Прошу вас. - Она вся дрожала, не в силах совладать с собой.

Как раз в это самое время из кустов, словно из земли, вынырнул Тимоша. Вид у него был отчаянный, волосы взъерошенные, как у ощетинившейся кошки, глаза одержимые, в руках суковатая палка. Он посмотрел на Яловца ненавидящим, испепеляющим взглядом и пригрозил задиристо:

- С топором… на людей бросаться… хо-ро-шо!

- А тебя кто звал? Ублюдок, - уже несколько растерянно проговорил Антон. Неожиданное появление Тимоши как-то отрезвляюще подействовало на него. Это понял и Сорокин. Волнуясь, он приказал:

- Тимоша! Сейчас же беги к директору. Немедленно. И все расскажи.

- Напугали чем! - еще хорохорясь, но уже явно отступая, процедил Яловец. - Подумаешь, не видали директора. Чихал я на него…

Тимоша прибежал к Булыге запыхавшийся и взволнованный. Только что проснувшийся Роман Петрович - в последний выходной перед жатвой он решил вздремнуть часок после обеда - посмотрел на юношу и сразу понял, что случилось нечто чрезвычайное.

- Что? Говори? - настороженно спросил Булыга. В последние годы он жил в постоянной тревоге: то ему казалось, что в свинарнике вспыхнет эпидемия, то от короткого замыкания загорится коровник. Он был уверен, что это Посадова послала сына сообщить ему какую-то неприятную весть. Булыга глядел на юношу выжидательно, а тот пытался проглотить застрявший в горле от волнения и бега комок и никак не мог совладать с собой. Наконец он выпалил:

- Яловец гай рубит!

- Как рубит? - не понял Булыга, все еще ожидая чего-то страшного.

- Так, рубит клены молодые.

- Тьфу ты, черт. Ну и что, что рубит?

- Сорокин там, Сергей Александрович, хотел было ему помешать, а Яловец топором на него.

- И что, рубанул?

- Замахнулся только. И оскорбляет по-всякому.

- Так ему и надо, пусть бы рубанул, чтоб не совал свой нос везде, - ввернула Полина Прокофьевна.

- Погоди, мамочка, - недовольно поморщился Булыга. - Ты вот что, Тимофей. Передай Сорокину, чтоб не связывался с дерьмом. А в отношении Яловца я приму меры. Вот так… Понял?