Остров дьявола

- Здесь я живу. Давай сначала заглянем ко мне, не проходить же мимо. - Он тепло заулыбался, и какая обезоруживающая изящная простота была в его дружеском взгляде и позе. - А потом, я очень хочу пить. Мы сейчас с тобой закажем прекрасного кубинского пива "Белый медведь".

- О, да, кубинцы делают отменное пиво, но мы будем пить его у меня, вместе с Алисией.

- Нет, Эдмон, - с наигранной усталостью, голосом человека, изнывающего от жары и жажды, возразил Слугарев. - Я не в состоянии сейчас дойти до "Абаны Либре". Передохнем в "Национале". У меня номер прохладный, окно выходит на залив. И тишина. - Слугарев говорил мягко, медленно, голос его звучал устало и умоляюще, и лицо казалось утомленным, измученным. И Эдмон поверил, согласился, однако при условии, что после "Националя" они сразу же пойдут в "Абану Либре".

- Я понимаю тебя: как всякий европеец, ты тяжело переносишь тропическую духоту, - сочувственно решил Дюкан.

- Добавь к этому - русский европеец, континентальный.

В тихом номере гостиницы они сидели в мягких низких креслах у круглого столика, на котором возвышалось металлическое ведерко, заполненное бутылками с пивом и льдом и вели теперь уже неторопливую беседу. Впрочем говорил в основном Дюкан. Не очень последовательно, часто забегая вперед и возвращаясь к внезапно оборванной мысли, он рассказывал нелегкую, полную драматизма жизнь журналиста-международника, убежденного поборника правды и справедливости в пронизанном ложью и цинизмом, преступном разбойничьем мире. Свой рассказ он в сущности начал с конца, с того, что привело его на Кубу. Мотаясь по странам Латинской Америки в поисках издателей, согласившихся бы издать его "Черную книгу", Эдмон Дюкан в Сан-Сальвадоре в одном из пивных баров случайно встретил Курта Шлегеля - того самого оберфюрера, с которым партизаны отряда Яна Русского сражались на польской земле и которого затем уже после войны Эдмон Дюкан встретил в Мюнхене.

- Представь себе, Янек, мы с Алисией зашли в пивной бар, сели за столик и вдруг Алисия говорит мне: "Обрати внимание на пожилого тучного сеньора, что сидит за столиком у окна: он внимательно наблюдает за нами". Это было за моей спиной. Я повернулся в сторону, указанную Алисией и увидел человека, который с откровенным вниманием смотрел на нас. Взгляды наши скрестились. Что-то очень знакомое бросилось мне в глаза. Уже с первой секунды я понял, что где-то встречал этого человека и возможно даже знаком с ним. Я отвернулся и поспешно напряг память. Толстяк продолжал смотреть в нашу сторону. Его бесцеремонная навязчивость становилась неприличной. "Кто это? Ты его знаешь?" - спросила Алисия с любопытством. "Не могу вспомнить… Но что-то чертовски знакомое", - ответил я, не поворачиваясь больше в сторону, где сидел этот странный сеньор. "Он идет сюда, - с нескрываемым беспокойством сказала Алисия. Надо заметить, что все эти годы мы жили в атмосфере постоянной тревоги и не то чтобы страха, а какого-то нервного напряжения. На это были и есть свои причины. О них я тебе расскажу. Так вот, толстяк подошел к нашему столику, поздоровался с деланной улыбкой и, обращаясь ко мне, сказал по-немецки: "Вы не узнаете меня, господин журналист? А я вас сразу узнал. Помните пятидесятый год, Мюнхен? После нашей встречи в Мюнхене вы репортаж напечатали. Меня там назвали. Впрочем, я не читал, хотя мне ваше писание доставило некоторые неприятности. Зол я был на вас, очень даже. Из-за вашей писанины мне пришлось покинуть Германию. Сначала жил в Парагвае, а потом обосновался здесь. И не жалею, все что ни делается, все к лучшему. Здесь меня никто не беспокоит". Он подсел к нашем столику запросто, без приглашения, словно мы с ним были старыми друзьями. Это был оберфюрер Шлегель, да, Янек, тот самый Курт Шлегель. Мне было интересно. Как раз перед этим мы с Алисией были в Парагвае, где есть целая община бежавших от возмездия нацистов. Там они живут преспокойно под крылышком своего земляка, президента-диктатора Стресснера. Было любопытно, почему же Шлегель уехал из Парагвая, где нацисты чувствуют себя в полной безопасности? На мой прямой вопрос он ответил взглядом, полным подозрения и недоверия и уклонился от ответа. Но, между прочим, сказал, что в Сальвадоре живет его старый приятель доктор Хассель. При этом слово "приятель" было произнесено так, что понимать его можно было наоборот, в лучшем случае "бывший приятель". Я так и подумал: между этими двумя убийцами пробежала черная кошка, чего-то не поделили. Шлегель преднамеренно сообщил мне новое имя Хасселя - Отто Дикс. При этом прибавил, что Хассель, то есть Дикс, сейчас служит у американцев по своей прежней специальности. Я попросил его уточнить профессию. На это он заговорщически сощурил глаза и скорчил многозначительную загадочную ухмылку, смысл которой не оставлял сомнений. Оберфюрер явно старался насолить своему бывшему приятелю, сказав между прочим, что нынешняя работа Отто Дикса представляет большой интерес для прессы. От него я узнал, что Отто Дикс проводит свои эксперименты на одном из безымянных островов в Карибском бассейне, что остров этот якобы является его частной собственностью. Каких-нибудь подробностей об этом острове - где конкретно он находится и как туда добраться, он не сказал: видимо, сам не знал.

Дюкан умолк, взял бокал с пивом, но пить не стал, лишь коснулся влажными губами ароматной пены и поставил бокал на место. Он волновался. Слишком много столпилось мыслей, которые он хотел высказать своему другу, слова не успевали за ними. Не глядя на Слугарева, он заговорил приглушенным голосом:

- Если Шлегель прав, то ты понимаешь, Янек, что все это значит? Нацистский изувер через двадцать лет после краха нацизма как ни в чем не бывало продолжает черное дело. Только уже с новыми хозяевами.

- Тебя это удивляет? Ты разве не знал, что американская военщина использовала гитлеровских ученых-палачей для разработки нового оружия? Ты не слышал об охоте янки за яйцеголовыми?

Дюкан не ответил, он будто не слышал Слугарева - печальная тоска наполняла его глаза, отчего взгляд казался отсутствующим, ушедшим внутрь. Слугарев обратил внимание на болезненное выражение его лица, говорившее, что на душе у него что-то мучительно и неладно. "Да, время понаставило автографов на рыхловатом, с болезненной желтизной лице Дюкана, - думал Слугарев сокрушенно, - расписало разными почерками-морщинами. Как он изменился, по крайней мере, внешне. Ни за что бы не узнал своего бывшего адъютанта, встреть его случайно на улице". И словно почувствовав пытливый взгляд Слугарева, Дюкан вздрогнул, встрепенулся, в один миг сбросил с себя груз тяжелых дум, тонкий луч смущения сверкнул в его глазах, и он произнес негромко, с непреклонной решимостью:

- Мне надо повстречаться с Хасселем-Диксом. Я должен, понимаешь, Янек, обязан. Мы с Алисией решили сделать фильм о врагах человечества, о вампирах двадцатого века, о тех, кто готовят всемирную катастрофу. Этому трудному, но благородному делу я посвятил всю свою жизнь. Оно стало моей судьбой, моей Голгофой. Я написал книгу, назвав ее "Черной книгой". Десять лет на это ушло. Ты что-нибудь слышал о ней?

- Нет. Я лишь читал твой "Польский дневник". Расскажи о "Черной книге", - мягко и дружески попросил Слугарев.

- Нет, мой капитан, рассказать невозможно. Все равно, что заново пережить. А пережить заново - сил у меня не хватит. Значит, единственное - прочесть. А как прочесть? Ни на русском, ни на польском не издавалась. Впрочем, как и на немецком, английском и моем родном французском. Зато охотно переводятся на разные языки такие бездарности, как Джером Сэлинджер, Сол Белоу, Джон Андейк, или как ярые сионисты Норман Мейлер, Бернард Меломуд.

- На русский, кажется, что-то переводилось этих авторов, - не очень уверенно заметил Слугарев.

- А почему бы и нет, - стремительно подхватил Дюкан. - Кто издатели, кто переводчики - вот вопрос. И одновременно ответ. - И вдруг без всякого перехода: - Судьба помотала меня по белу свету, со многими довелось встречаться, разговаривать. Насмотрелся, наслушался. В Тель-Авиве я брал интервью у Голды Меир в бытность ее министром иностранных дел. Тогда я еще только собирал материал для "Черной книги". Это было на приеме во французском посольстве. Голда о чем-то раздраженно разговаривала с коренастым, длиннобородым священником, похожим на евангельского апостола. Как потом я узнал, это был ваш соотечественник архимандрит Августин. Ты, наверно, слышал: в Иерусалиме есть православный храм - собственность вашей страны. При нем миссия советских граждан. Возглавлял ее в то время архимандрит Августин, с которым я потом познакомился. Симпатичный человек с глазами, источающими доброту. Мирское имя его Константин Судоплатов. О нем я упоминаю в своей книге, как и о беседе с Голдой Меир. Так вот, Голда предлагала архимандриту Августину со всей его миссией отказаться от советского гражданства и за такое предательство обещала ему златые горы, архиерейский сан и божью благодать. Тихий блаженный старик отвечал ей мягко, ласково, но непреклонно: "На все воля Божья. Однако ж Господь осуждает тех, кто польстится на тридцать сребренников". Слова его ввергли властную даму во гнев, и она бросила в лицо архимандриту злые слова: "Оставьте, ваше преподобие, не стройте из себя святошу, капитан Судоплатов. Я же знаю - во время войны вы были начальником штаба полка". - "Я сын Отечества и выполнял свой долг. И вам, конечно, тоже известно, что до войны я был школьным учителем". Предательство не состоялось, и это удручило тельавивского министра иностранных дел. Как раз в это время один мой парижский приятель представил меня мадам Меир. Она поинтересовалась, не родственник ли я Франсуа Дюкану, погибшему от рук нацистов. Я сказал, что я его сын. "О, ваш отец был блестящий публицист, - с похвалой отозвалась Голда, - я помню его огненные памфлеты, изобличающие нацизм. Надеюсь, вы достойный продолжатель своего отца?" - "Эдмон занимается тем же", - сказал мой приятель. А я сказал, что меня беспокоит тот факт, что многие нацистские преступники избежали наказания и теперь преспокойно проживают в США и Латинской Америке. "Немцы в неоплатном долгу перед нашим народом", - сказала Голда Меир. "Вы имеете в виду нацистов?" - уточнил я. "Нет, всех немцев, без исключения", - ответила она. "Не означает ли это, что все евреи должны отвечать за преступления сионистов?" - сказал я. Ох, ты бы посмотрел, как вспыхнула мадам Меир. Она охватила меня испепеляющим взглядом, готовая распять меня, раздавить. Процедила сквозь дрожащие губы: "Сионисты никогда не совершали никаких преступлений, никогда. Их преступления создает больное воображение психически неполноценных антисемитов". Она резко повернулась и удалилась от нас.