Рената Флори

Мама ушла в кухню. Слышно было, как она вынимает из сумки принесенные из магазина свертки. Рената потерла ладонями мгновенно вспотевшие виски.

«Получается, я все это время была беременна? – почти с ужасом подумала она. – И не от Павла, а от Коли?!»

Ей не надо было производить сложных расчетов, чтобы убедиться, что это именно так. К тому времени, когда случилась ее первая близость с Павлом, задержка у нее была уже такая большая, что, находись тогда Рената в ясном состоянии ума, она непременно встревожилась бы. Но ясности ума у нее тогда не было и в помине.

Как, впрочем, и теперь – она стояла посреди комнаты в полной растерянности и только и могла, что тереть ладонями мокрые виски и побелевшие от волнения щеки.

Между тем надо было что-то делать, и немедленно. То есть не что-то, а аборт: Рената совсем не собиралась рожать ребенка от мужчины, о существовании которого уже почти забыла, и прекрасно понимала, что Коле ребенок от нее уж тем более не нужен. Да и вообще, от того, что она выросла в медицинской семье и сама училась медицине, притом именно гинекологии, отношение к беременности было у нее чисто медицинское. Правда, по этой же причине она и слишком хорошо представляла себе опасность первого аборта. Но, в конце концов, она ведь не растерянная девочка с улицы, у мамы множество знакомых, да и сама она, конечно, найдет хорошего врача, да, действительно, зачем зря беспокоить маму, ей вообще не стоит об этом говорить…

«А Павлу? – вдруг подумала Рената. – Наверное, надо сказать ему? Или не надо?»

От этой мысли она растерялась еще больше. То есть, по логике вещей, Павлу совсем необязательно было говорить о беременности, к которой он не имеет никакого отношения. Даже как-то неловко было говорить ему об этом. Но по другой, не умственной логике… Он был самым близким ей человеком. Она любила его до темноты в глазах, до остановки сердца. И к кому же, как не к нему, было ей обратиться в минуту растерянности? Да и вряд ли его шокирует то обстоятельство, что беременность наступила у нее от прежнего жениха. Врача вообще невозможно шокировать какими бы то ни было физиологическими проявлениями.

Этими мыслями она успокаивала себя весь вечер и потом, ночью, лежа без сна и глядя в бледное от лунного света окно.

В сестринской праздновали юбилей сестры-хозяйки Анны Гавриловны – семьдесят лет. Личностью она была легендарной, в роддом пришла работать еще в войну, поэтому празднование получилось торжественное.

– По уму, так в ресторан бы вас всех позвать, – растроганно приговаривала юбилярша, суетясь у накрытого стола. – Но ведь не привыкла я к ресторанам!

Все тут же принимались ее уверять, что никакого ресторана не нужно, вот еще ерунда какая, будто бы мы ресторанов не видали, куда приятнее посидеть здесь у себя, по-домашнему… Анна Гавриловна была одинока, жила в коммуналке, поэтому роддом в самом деле был для нее домом родным.

Рената дежурила в приемном отделении и на празднование опоздала. Когда она вошла в сестринскую, обстановка там была самая что ни на есть располагающая. Врачи и сестры, закончившие работу, уже порядочно выпили, расслабились, разговоры их сделались довольно бессвязными, но от этого лишь более задушевными.

Доктор Сковородников играл на гитаре романс «Будь ты моею» – а Рената и не знала, что он умеет играть! – молоденькая медсестричка Нина пела, раскрасневшаяся от вина Ирина Аркадьевна чертила вилкой на салфетке какую-то схему, что-то при этом объясняя своей заместительнице Воробьевой… Но по общему настроению все же чувствовалось, что праздник идет к завершению. Уже собирались потихоньку пустые стаканы, и куриные кости сбрасывались в миску – кто-то хотел унести их собаке, – и накрывались блюдечками тарелки с колбасой и сыром…

Едва Рената успела поздравить Анну Гавриловну, как тут же пришлось идти в предродовую смотреть только что поступившую женщину. Собственно, звали доктора Сковородникова, но Ренате жаль было отрывать его от гитары, на которой, оказывается, он играл просто виртуозно, и она пошла сама.

И, как это обычно бывало в роддоме, первое дело сразу потянуло за собой второе – зарожала женщина, от которой никто этого сегодня не ожидал, и следующий час Рената провела в родзале.

Роды были нетяжелые, но роженица плохо переносила боль, кричала во весь голос, а когда наконец родила и ей показали младенца, воскликнула: «Уберите, видеть его не могу!» Понятно, что восклицание было вызвано лишь стрессом, но все же это было неприятно, тем более что мальчик родился здоровенький, крепкий и до того красивый, что не только Рената, но и принявшая множество детей акушерка Фараонцева восхитилась, глядя на него.

В общем, Рената освободилась не скоро.

«Все уже разошлись, наверное, – подумала она, идя по коридору мимо сестринской. – Странно, почему Павел в родзал не заглянул?»

Это в самом деле было немного странно, потому что дежурным врачом все-таки был он, а значит, должен был поинтересоваться, как справляется со своими обязанностями интерн, за которого он отвечает. Да нет, ничего странного в этом не было: все в отделении знали, что Рената Флори обладает обостренным чувством ответственности, а значит, если она не обращается за помощью, то и нет необходимости мелочно ее контролировать.

В ординаторской было пусто. Наверное, Павел вышел в туалет. Или, может, его в приемный покой вызвали? Ну да, конечно, потому он и не зашел в родзал узнать, как там у Ренаты дела.

Ее слегка подташнивало, и даже голова кружилась – напоминала о себе беременность, и это напоминание было Ренате неприятно.

Надо было умыться, освежить сознание. А там и Павел придет, и она расскажет ему, как прошли роды, и про то, какой красивый родился мальчик, расскажет тоже, а он, наверное, чуть заметно улыбнется над ее восторженностью… Представив себе это, Рената сама улыбнулась счастливой улыбкой.

Она вышла из ординаторской и направилась к туалету. Из-за двери сестринской, мимо которой она проходила, доносились какие-то звуки – значит, девочки еще убирали со стола. Наверное, надо было заглянуть, спросить, не нужно ли им помочь, но из-за тошноты и головокружения Ренате не хотелось этого делать. Ну и ладно, ей бы на свои обязанности сейчас сил хватило, а посуду и без нее уберут.

И вдруг среди невнятных звуков она расслышала за дверью знакомый голос.

– Ну-ну, – произнес он, – хватит, милая, хватит целоваться. Работать пора, хорошенького понемножку.

Вслед за этими словами отчетливо послышался звук поцелуя, потом раздалось коротенькое женское хихиканье и женский же голос кокетливо протянул:

– Вот всегда ты та-ак!..

Потом дверь открылась и, на ходу надевая зеленую шапочку, в коридор вышел Сковородников. У него за спиной маячила фигурка медсестры Ниночки. Дверь была открыта широко, и Рената видела, что, кроме Ниночки, в сестринской никого нет. Да и так было понятно, что кокетливый голосок и короткое хихиканье принадлежали ей – очень уж они у нее были характерные, ни с кем не перепутаешь.

Ниночка сделала шаг вперед, словно бы лишь для того, чтобы выйти из сестринской вслед за Сковородниковым, но при этом посмотрела на Ренату с вызовом.

«Не нравится? – ясно говорил ее взгляд. – А мне нравится! И что хочу, то и буду делать, он у тебя не купленный. Да ему и самому со мной нравится!»

И, встретив этот торжествующий Ниночкин взгляд, а потом переведя собственный взгляд на Павла, Рената поняла, что хорошенькая медсестричка права.

Вид Сковородникова можно было охарактеризовать двумя словами: сытый и довольный. Как у кота, наевшегося сметаны. Именно кошачий, ничем человеческим не отмеченный характер имело его довольство.

– Рената? Ты не в родзале?

В голосе Сковородникова не послышалось и тени смущения. Даже наоборот, в нем послышался вызов. Это был вызов того же рода, что и в Ниночкином взгляде.

«Тебе что-то не нравится? – словно бы вторым, подразумевающимся планом говорил его спокойный голос. – А какое, собственно, право ты имеешь предъявлять на меня права? Я свободный мужчина, с кем хочу, с тем и совокупляюсь».