Ева Луна

— Пиши, Ева, пиши, мне даже любопытно, чем кончится вся эта галиматья, — напутствовал он меня на прощание.

Наводнения в стране начались на третий день после того, как пошли сильные ливни; на пятый день правительство объявило чрезвычайное положение. Стихийные бедствия были для столицы привычным делом: сточные канавы давно никто не чистил, а уж о том, чтобы привести в порядок давно забившуюся канализационную систему города, не могло быть и речи. На этот раз ущерб, нанесенный непогодой, превзошел все самые пессимистичные расчеты: потоки воды смывали лачуги со склонов холмов, река, протекавшая через столицу, вышла из берегов, вода заливала дома, уносила автомобили, деревья и смыла большую часть городского стадиона. Операторы Национального телевидения влезли в резиновые сапоги и снимали пострадавших, терпеливо дожидавшихся эвакуации при помощи армейских вертолетов. Многие из этих несчастных, голодные и измученные непогодой, потерявшие чуть ли не все свое имущество, залихватски пели самые веселые песни, потому что считали непростительной глупостью усугублять свое душевное состояние жалобами и унылыми разговорами. Дождь прекратился через неделю, для чего духовные власти воспользовались эмпирически подобранным и однажды уже использованным методом. Разница состояла в том, что в прошлый раз таким образом боролись с засухой. Епископ приказал вынести из кафедрального собора статую Иисуса и призвал паству принять участие в молитве и процессии; многие люди откликнулись на призыв священников и, вооружившись зонтиками и плащами, прошествовали по улицам города, невзирая на все насмешки сотрудников Метеорологического института, которые проанализировали данные, полученные их коллегами в Майами со спутников, а также сверили форму туч с направлением ветра и уверяли народ, что согласно всем данным науки интенсивные дожди будут идти над большей частью страны еще девять дней. Тем не менее небо прояснилось буквально через три часа после того, как статую, насквозь промокшую, несмотря на сооруженный над нею балдахин, вернули обратно в собор и водрузили на алтарь. С крашеного парика по лицу статуи потекли ручейки мутной красно-коричневой жидкости; кое-кто из верующих, увидев это, рухнул на колени, пребывая в полной уверенности, что случилось чудо и статуя истекает кровью. Этот случай послужил укреплению престижа Католической церкви и внес спокойствие в души отдельных сомневающихся мирян, разрывавшихся между идеологическим натиском марксистов и вкрадчивым давлением со стороны проповедников-мормонов — энергичных молодых людей в белоснежных рубашках с короткими рукавами, которые ходили по домам и обращали сомневающихся в свою веру.

Когда дожди прекратились и власти стали подсчитывать убытки и составлять списки пострадавших на предмет полагающейся им компенсации, в городе произошло заметное, даже по тем безумным дням, событие: по улицам, залитым водой, проплыл скромный, но находящийся в отличном состоянии гроб, последней пристанью которого стала площадь Отца Нации; судя по всему, путь это странное судно проделало немалый; очевидно, его смыло потоком воды в каком-нибудь из домов, расположенных на окружающих столицу холмах, и протащило течением по всему городу до самого центра. Прохожие вскрыли гроб и обнаружили в нем мирно спящую старушку. Я увидела репортаж об этом в теленовостях и тотчас же позвонила на студию, чтобы выяснить, как сложилась дальше судьба пожилой женщины, спасшейся от потопа таким странным образом. Вскоре мы с Мими уже ехали в один из организованных силами армии лагерей для размещения пострадавших от наводнения. Лагерь представлял собой несколько больших армейских палаток, где едва не утонувшие люди — порой целыми семьями — дожидались перемен к лучшему как в погоде, так и в собственной судьбе. В результате стихийного бедствия многие потеряли буквально все, включая и документы; тем не менее я не почувствовала под брезентовыми пологами уныния и не увидела мрачных лиц; казалось, эта трагедия стала для многих отличным поводом немного отдохнуть, замечательной возможностью подружиться с новыми знакомыми, а что касается материального ущерба, то какой смысл переживать: то, что унесла вода, уже не вернешь, а заниматься восстановлением хозяйства и строить жизнь заново можно будет, лишь когда спадет вода. Вот между этим кошмарным вчера и весьма туманным завтра они и радовались жизни, стараясь не терять ни минуты такого замечательного сегодня. В одной из палаток мы наконец разыскали Эльвиру: худенькая, ослабевшая, но не потерявшая присутствия духа, она сидела на каком-то матрасике в одной ночной рубашке и, видимо уже не в первый раз, пересказывала собравшимся вокруг нее товарищам по несчастью, как ей удалось спастись от всемирного потопа в столь необычном ковчеге. Вот так я и обрела вновь свою бабушку. Еще едва увидев спасенную по телевизору, я тотчас же узнала ее, несмотря на то что с годами кожа ее посерела, а само лицо превратилось в настоящую карту какого-нибудь горного хребта, рассеченного глубокими ущельями морщин. И все-таки ни годы, ни долгая разлука не изменили в Эльвире главного: она так и осталась той же замечательной доброй бабушкой, которая в обмен на мои детские сказки кормила меня жареными бананами и даже разрешала забираться в ее гроб и играть в покойницу. Я бросилась к Эльвире и обняла ее со всей нежностью, накопившейся за годы разлуки; она же в свою очередь обняла и поцеловала меня спокойно и даже как-то буднично, как будто бы мы не виделись максимум со вчерашнего дня, а что касается изменений в моей внешности, то она, по всей видимости, списала их на обман уже не столь ясного, как в молодости, зрения.

— Ты представляешь себе, птичка моя, как надо мной судьба посмеялась: столько лет я спала в гробу, чтобы подготовиться к смерти, чтобы она не застала меня врасплох, и вот тебе на: врасплох меня застала не смерть, а жизнь. Ну уж нет, больше меня в деревянный ящик не засунут — ни до смерти, ни после. Когда придет время переселяться на кладбище, я потребую, чтобы меня закопали в землю стоя, как дерево.

Мы отвезли ее к себе домой. Еще по дороге, в такси, Эльвира стала внимательно разглядывать Мими, потому что явно впервые в жизни видела такое удивительное создание; первым делом она высказалась в том духе, что моя подруга очень уж напоминает большую куклу. Потом она потрогала Мими, внимательно ощупала ее со всех сторон, и привычные к работе с самыми разнообразными продуктами руки кухарки подсказали ей нужное сравнение: кожа белая и гладкая, как луковица, груди упругие, как недозрелые грейпфруты, а пахнет от нее миндальным печеньем и швейцарскими пирожными; лишь после этого Эльвира водрузила на нос очки и еще раз внимательно осмотрела мою подругу. В конце концов у нее не осталось сомнений, что это не человек, а существо из какого-то другого мира. Это ангел — таков был ее вывод. Сама Мими прониклась к ней искренней симпатией с первых же минут знакомства, потому что, если не считать мамы, любовь к которой Мими пронесла через всю жизнь, и меня, у нее ведь не было близких, ничего похожего на нормальную семью; все родственники Мелесио отвернулись от него, когда он сменил свое мужское тело на женское. Ей не меньше, чем мне, нужна была бабушка. Эльвира согласилась воспользоваться нашим гостеприимством и остаться у нас в доме лишь после того, как мы раз сто повторили свое приглашение и смогли наконец убедить ее, что делаем это не из вежливости, а абсолютно искренне. Впрочем, жить ей было все равно негде, а из всего скромного имущества, приобретенного за долгую жизнь, у нее остался лишь тот самый гроб, против присутствия которого в доме Мими ничуть не возражала, хотя он ни в коей мере не вписывался в дизайн интерьера. Впрочем, Эльвира немало удивила нас, заявив, что больше не нуждается в нем, так как гроб уже однажды спас ей жизнь и она больше не собирается подвергать себя такому риску.

Через несколько дней мне позвонил Рольф Карле, вернувшийся из Праги. Мы договорились о встрече, и он заехал за мной на старом, сильно потрепанном джипе; мы поехали на побережье и еще до полудня оказались на шикарном пляже с кристально чистой водой и розоватым песком; этот райский уголок не имел ничего общего с тем вздыбившимся морем, по которому я так любила плавать в те годы, когда работала служанкой в доме старого холостяка и не менее старой девы. Мы полдня купались, плескались в воде у берега и загорали, до тех пор пока не проголодались. Одевшись, мы отправились на поиски какого-нибудь прибрежного кафе или гостиницы, где, как мы знали, подавали свежую, только утром выловленную, жареную рыбу. После обеда мы остались сидеть на набережной, смотрели на море, пили белое вино и рассказывали друг другу о своей жизни. Я поведала о своем детстве, о том, как работала прислугой в разных домах, об Эльвире, спасенной из вод потопа, о Риаде Халаби и обо многих других; умолчала я лишь об Уберто Наранхо: тот сумел вбить мне в голову основополагающие правила конспирации, и его имени я не произносила ни при каких обстоятельствах. Рольф Карле в свою очередь рассказал мне о голодном военном детстве, о том, как исчез, фактически пропал без вести его брат Йохен, об отце, которого нашли повешенным в лесу, о лагере военнопленных.