Программист

Сбить с правильного пути… Направить на путь истинный… Что за выражения и в чем их суть? Может, не надо ни сбивать, ни наставлять? Ведь это я считаю, что такой-то путь — истинный. Может, он для меня истинным и является. Но для другого? Каков он окажается для другого? А у другого все другое: квалификация, нервы, жизненные планы, наконец.

Риск — этоя понимаю. Проиграл — плати. Но как можно заставить рисковать другого? Даже не заставить, а просто способствовать этому. И кто тогда рискует? Рискует он, потому что платить придется ему. И если бы еще речь шла о деньгах — я просто мог бы возместить ему сумму проигрыша. Но речь идет о жизненном пути. А за неудачи в этой системе измерения каждый платит сам. Здесь никому ничего не возместишь. Сие верно, как говорят математики, по определению.

Но это было то самое дело. Дело, которым нужно было заниматься. Которое имело в виду Исидора Викторовна. Даже не зная, в чем оно заключается.

А между тем положение было паршивое. Я сам еще мог подать заявление по собственному желанию и за две недели что-нибудь себе присмотреть. (Знакомств по Москве хватало, и в некоторых фирмах, с которыми я контактировал по работе, прямо и неоднократно намекали на желательность перехода к ним.) Но что сказать другим? Подавайте заявления, а там видно будет? И под какой это маркой все пойдет? Идея о блокировании Борисова и Телешова вряд ли вызовет полное понимание широких масс. Даже того же Сергея Акимова. Грядущее изменение тематики в связи с переходом в ГВЦ? Но что я сам-то предлагаю? О каких задачах на новом месте работы можно говорить, если еще неизвестно, где это новое место находится.

Подошла Лиля Самусевич. Это было уже кое-что. Подошла Лиля Самусевпч — это вполне могло означать, что я каким-то образом сдвинут с мертвой точки. Что я каким-то образом ухожу из района мертвой зыби. Так оно и оказалось. Лиля протянула мне бумажку с записанным на ней телефоном и сказала:

— Гена, это Давид Иоселиани. Это его телефон. Он позвонить просил.

— Да понимаешь, мы в прошлый раз расстались как-то непонятно, по-дикому как-то получилось…

— Это недоразумение, Гена. Я уже знаю. Давид не виноват. Я тебе как-нибудь потом объясню. А ты лучше ему позвони — он говорит, у него что-то есть для тебя.

— Что? Для меня?

— Ну позвони, позвони. Что-то, говорит, связанное с вашим разговором. С программой твоей, и еще…

Я позвонил. (Телефон-автомат — в вестибюле.) Иоселиани начал с горячих, темпераментных извинений-обяъснений, но так как я только оторопело и тускло поддакивал или вообще молчал, этическая часть разговора быстро иссякла. Иоселиани перешел к деловой части. Деловая часть была действительно деловой: Иоселиани сказал, что присмотрел себе угол в НИИ по проектированию автоматизированных… (Там было еще много длинных слов все они прошли по прямому сообщению «правое ухо — левое ухо») и что угол этот совершенно свободен. Угол будет называться «Лаборатория общесистемных исследований», заведующим лабораторией (заведующим — отметил я про себя. Заведующий, а не начальник, а это — уже приятнее) назначен Давид Иоселиани, все остальное табуля раса. Мне делалось естественное предложение примкнуть.

— Я не один, — сказал я Иоселиани.

— А сколько вас? — спросил он.

— Точно не знаю, думаю, что человек пять-шесть.

— Это можно, — сказал Иоселиани, — но не больше. И вообще, постарайся максимум с собой не тащить Только тех, кто позарез нужен. Надо сохранить свободу маневра для дальнейшего. Понимаешь? Мало ли какие люди еще придут.

— Эти нужны, — сказал я.

Иоселиани сказал:

— Этих бери. Я же сказал. Этих бери. Этих можно.

— Машина? — спросил я.

— Парочка «Север-3», — ответил Иоселиани. И добавил: — И обе в хорошем состоянии. — И еще добавил: — Да ты об этом не думай. Я же не один год выжидал — ты что думаешь, я на пустое место пойду? Здесь у них и трансляторы, и ленточное хозяйство в порядке… Все будет отлично.

— Ставки? — спросил я.

Иоселиани рассказал мне, какие есть ставки, и «почем» они. Я прикинул: конечно, «мои» потеряют кто под двадцатке, кто по десятке. Но ничего трагического я в этом не видел. Если уж кому-нибудь их них невтерпеж обзавестись прочными сотнями, пусть сразу нацеливаются на диссертацию. При тех работах, которые будем вести у Иоселиани, даже второстепенные программы понадобятся весьма и весьма оригинальные. Стандартные блоки вроде бы пока ни к чему. Да их и со стороны можно взять, Так что в смысле диссертации — если поднаторел в теоретическому жаргоне — описывай свои программы, печатай статьи, словом, защищайся — не хочу. Я им предлагаю настояющую работу, значительные улучшения режима, и за все это минус двадцать, минус тридцать. Вроде бы калькуляция в мою пользу. Впрчоем, ведь они могут выбирать.

— Так что, можно подавать заявления? — спросил я Иоселиани.

— Можно, — ответил он, — и нужно. Раньше перейдешь — раньше все обсудим, перетрясем и двинем дальше.

— С кадрами все нормально, все обговорено? Все-таки я людей снимаю.

— Сто пять процентов гарантии. Как доехать и прочее— Самусевич расскажет. Она здесь была.

— Возьмите мой домашний телефон, Давид. — Я продиктовал номер. — через пару деньков или я вам, или вы мне. Идет?

— Есть.

«До свиданья, друг мой, до свидания!» — какая глупость! Такие строчки, а я вдруг понял, что декламирую их обращаясь к институту. Я вдруг точно понял, что ухожу из него. И дело даже не в разговоре с Иоселиани. Просто я это точно понял.

Но предстояла еще большая работа. Я зашел к своим. почти все были на месте. Из нужных мне не было только Акимова. Я был краток и по возможности (по возможности, так как в принципе это для меня противоестественно) официален. Я сообщил группе, что наш отдел переводят в ГВЦ. Сказал, что тематика неизбежно изменится, и объяснил, в какую сторону. Далее я сказал, что есть возможность продолжить сложившуюся у нас работу на новом месте. Продолжить изучение различных алгоритмических языков, продолжит, а для желающих — и полностью перейти на теоретическую работу. Сказал, что работа предстоит интересная и перспективная. Это я сказал твердо. Для меня это была объективная правда. «Тем, кто знаком с алгоритмом большой моделирующей программы, сказал я, — могу разъяснить, что работы будут связаны с обобщением и развитием этой и сходных идей».

Далее посыпались вопросы. О ставках, о названии фирмы и другое. Я на все вопросы ответил. Далее наступило короткое молчание. Потом не очень короткое оживление. Пересуды, снова горох вопросов, но уже не принципиальных, уже многие были повторными. Далее я слукавил. Я сказал: «Ситуация требует решать незамедлительно. В ту или иную сторону. Во-первых, через две недели все вы будете оформлены переводом в ГВЦ. В случае ухода лишняя запись в трудовой книжке никому не нужна. А во-вторых, на новом месте временной лимит тоже жесткий. Если в несколько недель лаборатория не будет укомплектована, ее могут свести до сектора. Так что, кто уходит, советую заявление написать сегодня-завтра. Я лично подаю сегодня».

Я слукавил. И что же я слукавил? Не упомянул только о переаттестации Борисова и Телешова, предстоящей черев две недели. Не упомянул о негативном. Всю позитивную информацию выдал скрупулезно точно. И даже без эмоционального нажима. Пусть решают сами.

Ну а о негативном… Сработала извечная логика радетелей за дела человеческие. Я сам решил за них, что им надо знать, а чего — не надо. Минимально, совсем минимально решил и не высказал возможных сомнений (для них главное — позитивная информация, да и к Борисову и Телешову никто особых симпатий не питал), а все-таки решил. Решил за.

Ученье — свет, неученье — тьма. Знание — сила. Что еще? Наверное, немало таких присказок-прибауток. Но балагур прост и груб. Как топор. А в жизни приходится действовать куда более тонкими инструментами.

Первыми высказали готовность заступить на передний кран науки Люся и Лена. Но я их должен был огорчить, что они как молодые специалисты не могут, не отработав трех лет, уволиться с предприятия, на которое были направлены по распределению. Огорчил я их с легким сердцем, ибо знал и предвидел (нетрудно было предвидеть, совсем нетрудно), что для переднего края науки не годятся они, да и он для них не годится. И род их занятий вряд ли переменится с переходом в ГВЦ, не переменится и останется столь же таинствен и непонятен решительно для всех, кроме самих Люси и Лены.