Программист

Да и во мне не все же тихая паника. Я недаром люблю шахматы, я люблю еще и все, что похоже на них. И, несмотря на неумолимое «папаша», предельно ясно читающееся в очах юных граций, я люблю свой возраст. Мне нравятся моя опытность, знания, мое хладнокровие и расчетливость. Словом, мне просто интересно, интересно жить со всем моим врожденным и благоприобретенным.

И, сказав самому себе все это, я вынужден ответить и на следующий, совершенно неизбежный и простой вопрос: что же я намереваюсь сделать, как употребить все мое врожденное и благоприобретенное?

Прежде всего я намерен с большим тщанием использовать свои статус наблюдателя с совещательным голосом, намерение, бесспорно, вполне логичное, но для начала желательно и понимания побольше. Я поразмыслил над двумя вещами: во-первых, как два таких антипода, как Геннадий Александрович и Телешов (а они антиподы — это точно. Каждый считает про другого, что тот ходит на голове и, следовательно, вверх ногами), все-таки оказались одном отделе; и, во-вторых, почему им до поры до времени была предоставлена возможность вариться в собственном соку. И оказалось, что эти две вещи — как бы одно и то же. Одно и то же, но на разных уровнях.

Говорят, что один дурак может столько вопросов назадавать, что сто умных не ответят. Но есть и другое: один экстраумный (заменим этим неудачным словом другое неудачное слово «гений») может задать работу, которую сто тысяча умных не сработают. И не то что иногда может, а почти неизбежно так и получается.

Вот — идея! Проверяют ее со всех сторон, и на вкус, и на ощупь, чуть ли не зубом, как монету, не фальшивая ли. Нет, не фальшивая, стоящая идея, смелая идея, перспективная идея, дух захватывающая. Горизонты открывает такие, что… Словом, генерируется сразу целое научное направление, новое, небывалое досель. Общество уже прикинуло и подсчитало: нет, нельзя отказываться от идеи, уж больно много пользы в будущем обещает. Не отказываться — значит создавать надо. Идея, она ведь и есть идея. Чтобы ее воплотить, незабудем, целое научное направление разрабатывать придется. А кому создавать? Направление-то ведь действительно новое. Значит, нет пока ни соответствующих ученых и специалистов, ни оборудования, ни опыта, ни коллективов.

Что ж, взялись, значит, надо делать. И все это создается в в пожарном порядке. Спускаются средства, учреждаются НИИ, переучиваются старые и готовятся новые кадры. один задает работу тысячам. И это случается время от времени, и это нормально.

Так Норберт Винер выстрелил греческим словечком «кибернетика» и намертво подсек общество броской картиной грядущего кибернетического всемогущества. Покосились походили вокруг, но специалисты высказались непререкаемо: дело стоящее, дело реальное. И началось; философы спорят, что же такое кибернетика, самих кибернетиков нет, программистов нет или они слабы, Машины есть, но они так дороги, что неизвестно, где же их использовать. Начался здоровый и, как всегда, бурный процесс вовлечения средств и кадров в воронку нового направления. Впрочем, именно, не как всегда, а как никогда, бурный.

Особая бурность (сплошные водовороты, прямо-таки брызги интеллектуального и финансового шампанского) определялась вовсе не особым темпераментом участников событий. Она определялась абсолютно объективно, вытекала из самой сущности дела. А конкретно говоря — ив комплексного характера самой новой науки. Кажется, всем было до нее дело. И интерес проявлялся вовсе не из досужести (отдельные случаи не в счет, ими пусть занимаются родные и близкие околонаучных мальчиков). Сама кибернетика странным образом требовала, чтобы в ней принимали участие все и всё. Первым заветное слово сказал профессиональный математик. Кибернетика — это некий гибрид из теории алгоритмов, математической логики, теории автоматов и теории игр. Казалось бы, все ясно: математикам и карты в руки. Но развивать кибернетику — это ведь значит что-то кибернетизировать. Давайте сделаем автоматизированную систему управления предприятием. Но ведь для этого надо знать само предприятие и как оно управляется. А это знают экономисты и производственники. Давайте автоматизируем поиск научно-технической информации. Но ведь для этого надо знать закономерности реального процесса поиска информации. А это знают библиографы, работники информационных центров и служб. И так во всем и везде. Сами математики могли, оказывается, выступать только под девизом «на тебе, боже, что мне негоже». Возьмите алгоритм, который заведомо не отражает реального положения дел в вашей области науки или техники, автоматизируйте, хотя результат автоматизации (стоящей, кстати бешеных денег) не улучшит, а ухудшит, а то и дезорганизует уже налаженную деятельность. Все это всплыло буквально при первых попытках, еще в конце пятидесятых. Оставалось одно: буквально всем заинтересованным лицам стать кибернетиками, а кибернетикам стать людьми, разбирающимися буквально во всем. (Ну, точнее, как минимум, разбираться в той области, которую ты собирался кибернетизировать, автоматизировать, короче говоря — осчастливить.)

И ведь это было: было, что крупнейший советский математик, академик, входящий в первую мировую десятку, на несколько лет с головой ушел в изучение физиологии мозга. Было, что, заслуженные, остепененные лингвисты, авторы монографий и учебников, засели, как школьники, за парты, чтобы слушать лекции студента-третьекурсника по элементарной алгебре высказываний. Было, когда на предприятих, в НИИ и КБ чиновные и нечиновные, пожилые и юные оставались после рабочего дня и ухлопывали заслуженные часы отдыха на изучение программирования — этого дурацкого и непривычного, но совершенно необходимого языка, ибо только этот язык понимала ЭВМ, эта дурацкая и непривычная машина, но такая дорогая, что простаивать она не могла, и которая обещала так много, только поговори с ней как надо, а программистов никто и нигде еще не готовил.

Было, было все это и еще много всякого диковинного, и не так уж давно, какой-то десяток-другой лет назад.

Так и возникли невиданные и немыслимые раньше коллективы. В одной комнате, в одном отделе, в одной упряжке, буквально стол в стол сидели люди абсолютно несхожих профессий, страшно далекие не только по жизненным или даже бытовым привычкам, но, самое главное, по складу ума, по манере работать, просто даже по представлениям о том, что же такое работа. И не только, конечно, сидели, а им приходилось срабатываться приходилось, как говорится, контактовать, они просто шагу друг без друга не могли сделать. Потому что все они вместе поднимали что-то одно, неделимое, выпекали какой-то общий блин, выдавали на-гора какую-то пусть несовершенную, но все-таки действующую систему.

Иерархии должностей и окладов, конечно, никто не отменял, но часто, очень часто доктора и кандидаты, начальники лабораторий и отделов выслушивали, чуть ли не ловя каждое слово, импровизированную получасовку какого-нибудь молодого специалиста, неделю назад прибывшего по распределению из вуза. Выслушивали, и переспрашивали, и конспектировали, потому что они сами кончали в свое время совсем не тот институт, что докладчик. Потому что нельзя объять необъятное, а комплексность новой науки именно этого и требовала.

И вот Телешов и Геннадий Александрович — коллеги. Разные люди, совсем, а не только по образованию, разные. И никого это не удивляет. И это сплошь и рядом. По крайней мере, в нашем институте. И во многих таких, как наш.

О Геннадии Александровиче особо. Он рассказал мне многое о своем зигзагообразном пути образования (которое, кстати, в значительной степени было самообразованием).

Три года на одном факультете, два года на другом. Совсем на другом. Филология и математика. Физики и лирики. А ведь, если разобраться, как это смешно, все эти фишки. А вот же вам человек — не физик и не лирик, а просто человек. Очень хорошо образованный. Очень, я бы сказал, своевременно, очень «в струю» образованный. Думал ли он об этом тогда? В далекие, в решающие студенческие, когда принимал свои, такие странные для всех окружающих решения? Нет, конечно.