Страница 4 из 13
– Самое прямое, – со вздохом ответил Горецкий, – дело в том…
Тут открылась дверь, и в ресторан вошел посетитель – мужчина в сером сюртуке. Хотя он был в штатском, Борис без труда опознал в нем бывшего военного – прямая спина, твердая походка… Мужчина скользнул по ним равнодушным взглядом и сел за столик в углу. Явился встрепанный мальчишка-официант, очевидно, хозяин добрался до него и устроил выволочку на скорую руку. Он принял у нового посетителя заказ и убежал, на ходу приглаживая волосы и путаясь в длинном переднике. Посетитель углубился в чтение газеты.
– Так я вас слушаю, – напомнил Борис и махнул, чтобы принесли еще кофе.
– Вы нужны в этом деле, поскольку вас кое-кто очень хорошо знает… – сказал Горецкий вполголоса.
– Нельзя ли подробнее? – Борис откинулся на стуле. – Я пока что ничего не понимаю…
– Подробности могу сообщить, только заручившись вашим предварительным согласием, – твердо сказал Горецкий и снял пенсне.
Тотчас исчезла мягкость черт, и из рассеянного интеллигентного профессора Горецкий превратился в человека, способного повелевать. Борис нисколько не поразился такой метаморфозе, он прекрасно о ней знал.
– Вот таким вы мне больше нравитесь, – усмехнулся он, – говорите, Аркадий Петрович, не тяните…
Горецкий вдруг нагнулся к нему через стол и прошептал:
– Не надо имен! Тот человек понимает по-русски!
– Да бросьте вы! – Борис оглянулся через плечо. – Сами же говорили, что русские сюда не ходят. Уж соотечественника-то даже я сразу узнаю!
– Он прислушивается, поглядите, как напряжена его спина! – не уступал Горецкий.
– Спина как спина… – Борис подумал, что Аркадий Петрович перегибает палку. Уж слишком он подозрителен. Кого сейчас интересует его персона? Сам же сказал, что он бывший полковник, в данное время ничем важным не занят и в этом деле выступает только лишь как посредник.
Мосье Жано вынужден был сам принести кофе двум посетителям, потому что этот паршивец Гастон снова куда-то запропастился. Однако может, это и к лучшему, не получит чаевых!
– Пейте быстрее! – приказал Горецкий, и Борис не посмел возразить.
По выходе из ресторана они разошлись в разные стороны, условившись встретиться вечером.
Автомобиль остановился перед вполне импозантным домом на улице Риволи. Не успели Горецкий с Ордынцевым подняться по ступеням крыльца, как дверь распахнулась, и представительный старик, удивительно похожий на вареного рака огромными усами, выпученными преданными глазищами и красным лицом, пророкотал волжским басом:
– Пожалуйте, ваше превосходительство, ждут-с!
Борис, как всегда, незаметный в тени «превосходительства», вслед за Горецким прошел по чудесной мраморной лестнице и оказался в длинном, скудно освещенном помещении приемной с бархатными диванчиками вдоль стены. На одном из диванчиков находились три старые дамы, немедленно зашептавшиеся, косясь на новоприбывших, на другом маялся сухощавый старый генерал с завязанным черным шелком глазом.
Борис уселся, твердо глядя перед собой и нарочито не вдаваясь в местные подробности. Не успел он, однако, вполне сосредоточиться, как распахнулась высокая дверь, и в приемную вылетел небольшой энергичный человечек в золотом пенсне и аккуратной бородке. Потирая руки, человечек подкатился к Горецкому и Борису и провозгласил озабоченно и надменно:
– Прошу! Их императорское высочество ждут!
Три старые дамы зашептались пуще прежнего, одноглазый генерал недовольно поджал бледные узкие губы и сделал вид, что происходящее нисколько его не касается.
Борис с Горецким послушно проследовали за бородатым человечком и оказались в кабинете, обставленном и увешанном избыточным количеством всевозможных вещей. Среди этого пыльного изобилия сидел в глубоком и неудобном кресле с удивительно длинной спинкой очень сухой старик. Даже сидя, он был чрезвычайно высок.
Старик разглядывал сквозь монокль небольшую, сильно сношенную временем монету и что-то вполголоса бормотал. Заметив вошедших, он вскинул длинную холеную голову и высоким приветливым голосом воскликнул:
– А, вот и вы! Садитесь, полковник, садитесь! А с вами – тот самый молодой человек?
– Поручик Ордынцев, – отчеканил Борис, неожиданно почувствовавший себя уязвленным.
– Очень мило! – проговорил старик, указывая Борису на свободное кресло. – А меня вот племянница приютила, герцогиня д’Юзез. Много ли старику надо! – Он окинул кабинет рассеянным птичьим взглядом. – И долго ли еще мне осталось ее стеснять!
Борису показалось фальшивым это стариковское самоуничижение и показалось также унизительно сидеть здесь, в этом пыльном и захламленном обломками былой роскоши кабинете, но он обещал Горецкому и вынужден был сидеть, и молчать, и слушать.
– Хорошо хоть, Павел Петрович предан, не бросает старика! – продолжал хозяин, кивая на своего бородатого наперсника. – И есть еще несколько старых друзей, которые навещают меня время от времени. Но все равно это не жизнь, не жизнь, а только тень ее, жалкая тень!
Старик запрокинул свою длинную голову и горестно, со всхлипом вздохнул. Затем он встряхнулся, как проснувшаяся собака, и проговорил с бодрой старческой энергией:
– Вот для чего я, собственно, пригласил вас, господа! – Он взял со стола фотографию в серебряной рамке и протянул гостям: – Сашенька, дочь сестры моей, Ольги.
Горецкий вежливо рассмотрел снимок и передал его Борису. С фотографии на Ордынцева смотрела тоненькая девочка в легком летнем белоснежном платье, с таким весенним, безмятежным лицом, что сердце Бориса невольно защемило. Он возвратил фотографию старику и уставился на него со вниманием.
– Я был уверен, – продолжил хозяин с горьким надломом в голосе, – что Сашеньки нет больше, как и всех остальных… всех остальных. Но недавно через верного человека пришло сообщение, что ее видели там, в России… – он сделал такой неопределенный и странный жест, как будто очертил этим жестом добрую половину мира, – и вот… я хотел бы вас попросить…
Но вместо того чтобы закончить свою просьбу, сановный старик внезапно зашелся сиплым лающим кашлем. Он прижал сухие руки к груди, откинулся на спинку кресла и тяжело, со свистом дышал между приступами кашля. Маленький Павел Петрович подкатился к нему, накапал в синюю хрустальную рюмку чего-то пахучего, резкого, поднес к бескровным губам. Лицо старика быстро порозовело, кашель прекратился, дыхание выровнялось.
– Я хотел бы вас попросить, – продолжил он как ни в чем не бывало, – хотел бы попросить об огромном одолжении. Сашенька – все, что у меня осталось. И если сведения о том, что она жива, верны, то… я ничего не пожалею для ее спасения. Сестра давно умерла, а Сашенька так на нее похожа…
Борис невольно подумал о том, что у такого глубокого старика никак не может быть такой юной племянницы.
Старик склонил голову набок, прикрыл глаза утомленно и надолго затих. Борис почувствовал жалость и сильнейшее раздражение. Для чего полковник Горецкий притащил его в этот старый, пыльный, траченный молью мир, с которым у Бориса не может быть ничего общего? Эти старухи в прихожей, обломки старого режима, как говорят большевики в далекой России, одноглазый генерал… Старые, жалкие, нищие, не ждущие от жизни ничего хорошего… И этот полутруп в кресле…
Борис ощутил, как Аркадий Петрович сильно стиснул его локоть. Неужели он забылся и проговорил последние слова вслух?
Горецкий сердито блеснул пенсне и чуть заметно качнул головой в сторону. Борис перевел глаза на Павла Петровича, который неслышно манил их руками за собой. В углу комнаты оказалась маленькая дверца, задрапированная пыльной малиновой портьерой. Павел Петрович проскользнул в нее привычно легко, Борису же с Аркадием Петровичем пришлось нагнуться. Затворяя за собой дверь, Борис бросил последний взгляд на его высочество. Старик спал, откинув голову и приоткрыв рот.
Комнатка, куда они попали, ничем не походила на кабинет с его увядающей пышностью. Возле крошечного круглого окна стоял простой письменный стол, девственно-чистый – на нем не лежали ни бумаги, ни книги, ни газеты, даже письменного прибора не было. Единственным украшением стола была бронзовая лампа на тяжелой подставке из розового мрамора. Вокруг ножки обвилась виноградная лоза, к бронзовым гроздьям тянулась бронзовая же девушка в греческой тунике с тяжелым узлом волос на затылке. Она делала это с такой грацией, что Борис невольно вспомнил юную гречанку, которую встретил давно, в девятнадцатом году, в Феодосии. Такие же миндалевидные глаза и такой же красивый изгиб тела…