Страница 13 из 16
— Экспериментальный ужин, — сделав очередной ход, заметил Олег Васильевич. Шраин молча и снисходительно покосился на него.
Абориген сидел чуть в стороне, наблюдал, как колдует над ведром начальник, и цедил сквозь зубы:
— А соль надо сразу ложить.
— Не ложить, а класть, — въедливо отвечал Шраин.
— А рыбу первой закладки недоваривают… А то развалится, как труха.
— И это знаю.
— А лавровый лист…
Отступать больше некуда, и Шраин делает авантюрный ход, утверждая, что «по его рецепту» лавровый лист и вовсе не обязательно класть… Но все же в последний момент бросил в ведро горсть сухого лавра.
— Шах! — сказал Олег Васильевич. И тут Скрынкин почему-то оторвал взгляд от доски, где черному королю грозила смертельная опасность, и перевел на геофизика.
— Шах, шах… — повторил геофизик.
Женька подумал, что первый пилот двинет сейчас своего коня по прямой… Скрынкин, действительно, взял коня и повел его сначала по прямой, а потом в сторону — буквой «Г». Как и полагается. Они играли упорно, долго. На доске почти не осталось уже фигур, погибли офицеры и ладьи, порубаны были кони, а короли все еще никак не могли примириться. И звезды сияли над ними холодные, равнодушные, недосягаемые… с названиями, которые придумали им люди.
Возможно, те же самые звезды имеют и другие названия? Ведь не исключено, что кто-то и где-то (может, на Марсе или на другой какой планете) открыл их по-своему и дал им свои названия!.. Женька подумал о Тане. Он мог бы придумать ей тысячу разных имен, каждый день новое имя, самые красивые имена… Таня! Таня! Он несколько раз повторил ее имя и ему показалось, что лучшего не придумаешь. Таня… Таня…
Он подошел к Скрынкину и, постояв немного, спросил:
— Алексей Иванович, а когда у вас профилактика?
Он опустился с неба на землю, и вид у него был в этот миг очень земной и заурядный.
— Домой, что ли, захотелось?
— Не то, чтобы захотелось… — вывернулся Женька. — Нужно.
Скрынкин продолжал смотреть на опустевшую доску. Все было ясно, трагедии не предвиделось… Шах королю! Шах другому!
— Нужно, говоришь? Ну, так считай… Задачка: сто часов надо налетать, а налетали семнадцать. Сколько осталось?
— Ничья, — сказал геофизик. — Предлагаю ничью.
— Повременим.
Скрынкин не согласился. И хотя Женька не видел в этой позиции путей к победе, он все равно одобрял решение Скрынкина. Скрынкин не согласился! Может, он найдет свои пути и добьётся победы.
Ход. Еще ход! Шах королю. Шах другому!.. Ход. Еще ход…
Скрынкин не согласился. Не согласился. Молодец, Скрынкин!
2
— Таня, знаешь, Таня, а я у Скрынкина спрашивал насчет профилактики… Вот тебе задачка! 100 часов налетать надо. 17 уже налетали. 100-17 =… Чему равняется сто минус семнадцать? — 83, - говорит Таня, и голос ее звучит сухо, нет в нем ни радости, ни удивления, ни презрения или хотя бы насмешки — какой-то совершенно пустой голос, без выражения.
— Таня… — растерянно и глухо говорит Женька и берет ее руку, горячую и твердую ладонь, и чуть-чуть прикасается к ней губами. И Таня, качнувшись назад, подается потом к нему, прижимается, и они, словно слившись, долго стоят неподвижно. И звезды уже не мерцают над ними, а раскачиваются, будто привязанные на длинных нитках, как в цирке, и небо колеблется; они стоят так минуту, вечность, и кажется, нет ничего на свете такого, что могло бы их разъединить, разорвать кольцо их чувств… И они сами не в силах разорвать это кольцо.
— Таня… Таня, — шепчет он, — а я думал… Я думал, что…
— Ты не думай, — говорит Таня, освобождаясь, наконец, из его объятий и как-то сразу отдаляясь. — Ты не думай… Или нет, нет, нельзя не думать. Надо думать, Женечка, думать.
— Мне и Олег Васильевич советует: думай! И ты тоже: думай, Женечка…
— А как же иначе? Иначе, Женечка, и голову можно потерять.
— Но я люблю тебя. Слышишь, Таня?
— Да.
— Только обидно, — сказал он, — что так банально я говорю тебе об этом… — Он засмеялся. — Я люблю! Так, наверное, и сто лет назад говорили: люблю…
— Женечка…
— Люблю.
— Женя…
— Люблю!
— Послушай, Женя…
— Люблю! Люблю! Люблю!
— Тише. Ну, зачем ты?..
— Почему «тише»? Хочешь, я буду кричать?
— Нет. Не надо. Никому это не нужно, кроме нас.
— Ты права. Я, наверное, глупый мальчишка… Да?
— Нет, ты умный мальчик — сказала она и провела пальцами по его щеке. — Не надо. Мы с тобой должны быть благоразумными.
Нельзя же, очертя голову, бросаться в омут.
— Но я люблю тебя.
— Но ты не знаешь меня…
— Странно. А как это должно быть? Так, наверное: вот он встретил ее, они познакомились, условились встречаться… И он начал ее изучать — повадки, манеры, капризы и всякие там другие стороны характера… На это ушел год. За это время он подрос на три сантиметра, а она… похорошела. И однажды он сказал: «Теперь я знаю тебя, дорогая. У тебя положительных качеств больше, чем отрицательных… Я люблю тебя»!
Таня засмеялась.
— Выдумщик ты. Конечно, так не бывает. Но нельзя же подчиняться только чувству.
Он пожал плечами и промолчал. Ему стало грустно.
— Пойдем ужинать, я ужасно есть хочу… — сказала Таня.
Женьке есть не хотелось, но он пошел за Таней, потом резко повернул и зашагал прямо, через густо сросшийся молодой соснячок, через сухой кустарник, обдирая себе лицо и руки и не замечая этого, он шел напролом…
Куда? Зачем? Но вдруг, словно опомнившись, остановился, и мысли пришли к нему ясные и здравые: «Вот чудак — голова! Ведь ничего же не случилось… и ничто не изменилось». Он медленно побрел обратно, обходя кустарник, вышел на тропинку и зашагал к костру; сел за стол, напротив Тани, и она ему улыбнулась (нет, ничего не случилось!) и показала большой палец:
— Во уха! Ешь.
Экспериментальный ужин удался.
Женька взял ложку и, обжигаясь, начал хлебать уху.
3
Олег Васильевич сунул ноги в стоптанные кроссовки, прошлепал по земляному полу, отбросил брезентовый полог, и Женька увидел на пригорке вертолет с пришвартованными к земле лопастями несущих винтов, желтые бочки на кромке взлетной площадки. Чуть поближе, в лощине, грохотал ручей. Отсюда его не видно, а сверху, когда пролетаешь, он кажется тонкой и непрочной ниточкой — вот-вот оборвется. Однако ниточка не обрывалась, ручей не иссякал, бурлил день и ночь, вода в нем кипела и пенилась, как свежее пиво.
— Сегодня, как думаете, погода летная? — спросил Женька.
— Ну, и спишь ты!.. — сказал Олег Васильевич.
— А что?
— Крепко, говорю, спишь. Я тут приемник настраивал… А ты спишь и хоть бы хны!.. Не слышал?
— Нет.
— И прогноз сообщали: ветер с усилениями… кратковременный дождь… Возможна гроза… Ты никогда не видел грозу в горах? О, брат, это зрелище!..
Олег Васильевич перекинул через плечо полотенце и ушел к ручью.
Женька взял из-под раскладушки геофизика гантели, помахал немного руками, поприседал…
Зашел в палатку Крохмалев, мрачный, в мокрых сапогах, с налипшей на них травой, на Женьку даже не посмотрел. Женька свернул спальный мешок и связал тесемочками.
— Послушай-ка, — обратился к нему абориген, — ты уже, поди, решил, что я прикарманил твои денежки…
— Какие денежки? — не понял Женька.
— Думаешь, забыл Егорыч? Нет, за мной, не пропадет. Я еще тогда тебе хотел…
— Ничего не пойму, — дернул плечами Женька. — О чем вы говорите? О каких деньгах?
— Мы с тобой тогда ездили? Ездили. Работали? Работали. Вот и получай… — он пошарил в одном, в другом кармане, вытащил несколько мятых бумажек, разгладил их на ладони и сложил пачечкой. — На, бери, — сказал он, протягивая эту пачечку Женьке, — все твои… Заработанные. Бери, бери. Мне чужого не надо…
Женьку словно обожгло изнутри. Ему стало не то что жарко, а неуютно как-то от этого горячего внутреннего прилива, неприятно.