Переворот

Но откуда, как он мог здесь оказаться?

Невозможно было поверить. И Таня, посмотрев на него еще раз, решила, что все-таки это не Павел, а кто-то очень похожий на него… Но когда присмотрелась — Павел. Невероятно!..

Она кинулась выяснять: откуда и что это за больной? Однако в регистрационном журнале значилось: неизвестный. Оказывается, больной был доставлен без сознания, документов при нем не было никаких…

Таня вернулась в палату и долго стояла, вглядываясь в лицо больного, метавшегося в жару. И чувствовала, как этот жар и ей передается… Сомнений больше не осталось: это был Павел Огородников. По откуда и как он оказался в Томске? — терялась она в догадках.

Потом рассказала об этом отцу. Николай Глебович, выслушав торопливый и сбивчивый ее рассказ, долго молчал.

— Хорошо, — сказал наконец. — Хорошо, что ты мне об этом рассказала. Кому-нибудь еще говорила?

— Нет. Больше никому.

— И не говори пока. Неизвестный — пусть останется неизвестным. А дальше посмотрим, как быть.

— Но как он здесь оказался… в Томске? — удивлялась Таня. — Какая-то мистика.

— Никакой мистики, Танюша, — возразил Николай Глебович. — Думаю, что в Томске он оказался не по своей воле… Не такое нынче время.

— Он выживет? — чуть помедлив, спросила. И Николай Глебович тоже помедлил:

— Не знаю. Состояние, сама видишь, тяжелое. Но будем надеяться на лучший исход. Будем надеяться. Ты его хорошо знала? — глянул на дочь.

— Да. Он очень славный, пана, и мне во всем искренне старался помогать. Потом они с братом ушли из деревни, и я после этого только один раз его видела…

— А брат у него кто? Таня опять помедлила.

— Брат? Степан Петрович. Матрос. Приехал весной, кажется, с Балтики… — Она улыбнулась. — И сразу установил в Безменове Советскую власть. Своеобразно, правда, по-своему…

— Нынче многие по-своему пытаются утвердить власть. Не успеешь понять, что к чему…

— Нет, нет, — вступилась Таня. — Огородниковы очень хорошие люди. Мужественные и справедливые, и я уверена, что такие люди, как они, непременно победят…

— Ты так думаешь? — удивленно посмотрел на нее Николай Глебович. — И уверена в этом?

— Да, — призналась она. — Сейчас я особенно в этом уверена. И хочу этого. Очень хочу!..

— Ну что ж, — после долгой паузы проговорил Николай Глебович, кивая головой, — это вполне естественно и логично. Да, вот именно — логично. И я тоже, представь себе, хочу, чтобы поскорее кончился этот хаос и утвердилась на земле справедливость. Будем надеяться. Так ведь? А теперь вот что: вернемся к своим заботам. И вот о чем хочу я тебя попросить, Танюша: постарайся поменьше задерживаться в третьей палате, во всяком случае не больше, чем это надо… Надеюсь, ты понимаешь меня?

— Да, папа, я понимаю тебя.

Но одно дело сказать, а другое — выполнить. И хотя Таня старалась не показывать своего особого расположения к «неизвестному», удавалось это нелегко и не всегда — и в третью палату заходила она теперь чаще и задерживалась там дольше обычного, объясняя это тем, что третья палата самая тяжелая и нуждается в особом внимании… Впрочем, никто и не требовал от нее никаких объяснений.

Однажды, войдя в палату, она услышала невнятный, хрипло-горячечный голос Павла — он бредил. Таня подошла к нему, поправила съехавшее одеяло, смочила угол полотенца и осторожно приложила к сухим, потрескавшимся его губам. Он затих на секунду, повернув голову к стене, прерывисто и часто дыша. Потом стал метаться и что-то говорить.

— Зажгите… лучину зажгите! — хрипел он, с трудом выталкивая из горла слова. — Татьяна Николаевна… читайте… прошу вас, читайте! Я посвечу вам…

Таня вздрогнула, услышав свое имя, слезы подступили к горлу, душили ее, и она не в силах их сдерживать, выскочила в коридор. Слава богу, никто не заметил ее слез.

Потом она работала с утроенной энергией и старательностью, совсем забыв об усталости. И если случалось, что надо и некому было остаться на ночное дежурство, она с поспешной готовностью и без раздумий соглашалась. А когда (все же силы человеческие не беспредельны) приходилось дежурство кому-то передавать и ждать потом своей очереди целые сутки, а то и больше, она волновалась и беспокоилась, не находя себе места. А вдруг Павлу стало хуже? Это «вдруг» окончательно выбивало ее из колеи, лишало покоя. И она бежала потом в больницу, вся внутренне сжавшись, боясь и ожидая самого худшего, и успокаивалась только тогда, когда входила в третью палату и видела, что Павел, как и прежде, лежит на своей угловой кровати… Она подходила к нему, с надеждой всматривалась в его лицо, словно бы отгороженное какой-то непреодолимой завесой.

Но сегодня лицо Павла показалось ей спокойнее и бледнее обычного. Должно быть, жар спал, и на лбу у него выступила испарина. Таня осторожно промакнула полотенцем, вытерла ему пот. Павел встрепенулся, медленно и тяжело разомкнув веки, и посмотрел невидяще, как сквозь туман. Веки его дрожали, и глаза, точно прозревая, остановились на ней, не выражая, однако, ни удивления, ни каких-либо других чувств… Таня замерла в ожидании: сейчас, вот сейчас он узнает ее, обрадуется, назовет по имени, как называл в бреду, и она, жалея и боясь этого одновременно, вся напряглась и даже приложила палец к губам, как бы предупреждая: молчи!.. Но он никак на это не прореагировал и не заметил, кажется, ни выразительного ее жеста, ни взволнованно-ожидающего ее взгляда, устало закрыл глаза и отвернулся к стене.

Потом, спустя много дней, когда кризис миновал и они смогли поговорить, Таня спросила его об этом. И Павел сказал, что он узнал ее, конечно, сразу, как только увидел, но у него не хватило сил обрадоваться и что-нибудь сказать.

На исходе третьей недели в больницу неожиданно явились двое военных. Николай Глебович, предчувствуя недоброе, несколько растерялся и встретил их настороженно:

— Чем обязан столь высокой чести?

Военные держались твердо и с некоторой даже самоуверенностью:

— Нас, интересует бежавший из-под стражи преступник…

— Позвольте, господа, — удивился Николай Глебович, — в нашей больнице находятся только больные.

— И тем не менее мы обязаны проверить, — настаивал один из военных, молодой и решительный, судя по всему, старший по должности и званию.

— Каким же образом вы собираетесь это делать?

— Во всяком случае, не без вашей помощи, доктор. Покажите нам для начала списки… или, как там у вас, регистрационные записи, желательно за последний месяц. Надеемся, это вас не особенно затруднит?

— Нет, отчего же… списки я вам покажу.

Проверка в общем-то закончилась ничем, хотя одна запись проверяющих насторожила: «Неизвестный». Они переглянулись между собой, как бы молчаливо о чем-то сговариваясь, и все тот же молодой и решительный человек поинтересовался, ткнув в эту запись:

— Что это значит?

— Это значит, что больной был доставлен в тяжелом состоянии, — ответил Николай Глебович, не выдавая ничем своего беспокойства. — А документов при нем не оказалось…

— Стало быть, без документов?

— Болезнь, батенька мой, интересуется мало — есть у вас документы или их нет.

— Понятно, — многозначительно кивнул тот. — Но слово «неизвестный», как я вижу, было зачеркнуто, а сверху вписана фамилия: Бучмин. Как это понимать?

— Очень просто. Больной пришел в себя — и назвал фамилию.

— Назвал фамилию… И вы уверены, что назвал он свою фамилию?

— У нас больница, а не военная комендатура.

— Понятно. А могли бы мы увидеть… этого Бучмина? Николай Глебович как будто заколебался, и это сразу насторожило проверяющих:

— Вас что-то смущает, доктор?

— Да. Больной Бучмин находился в тифозном отделении, и мне, господа, не хотелось бы подвергать вас ненужному риску.

— Вы сказали — находился. А где же сейчас находится… Бучмин?

— Этого я не знаю. Два дня назад мы его выписали.

— Понятно, — сказал молодой военный и насмешливо-предупреждающе добавил: — А если это не так? Смотрите, доктор, с этим шутки плохи…