Переворот

Эсеры явно хватили через край, действуя, как видно, по принципу: каши маслом не испортишь. Потанин не ожидал такого поворота, сидел нахохлившись и даже растерявшись. А тут еще профессор Кружении, представлявший объединенную группу областников и беспартийных, стараясь уберечь единство фракций (которого, в сущности, никогда и не было), подлил масла в огонь.

— Друзья мои, с именем Потанина, замечательного ученого и основоположника областничества, истинного патриота и гражданина Сибири, связано многое. Григорий Николаевич, подобно горьковскому Данко, своим пылающим любовью сердцем осветил нам путь к истине и свободе… Так пусть же само присутствие Григория Николаевича на этом заседании внесет в наши ряды согласие и твердость ради единой цели!..

Потанин морщился, слушая этот панегирик, угрюмо наклонив голову. Только представитель «слева», от рабочей фракции, оказался более сдержанным и ничего лишнего в своей речи не позволил, приветствуя Потанина как истинного демократа, отдавшего интересам Сибири всю свою жизнь.

Затем Якушев объявил о присутствии на заседании Думы командующего Сибирской армией Гришина-Алмазова и дал ему слово. Генерал четким шагом прошел к трибуне, широкоплечий и розовощекий, с лихо закрученными усами, что придавало ему вид несколько фатовской, однако заговорил он твердым и серьезным, даже озабоченным голосом, и присутствующие с почтительным вниманием слушали, стараясь уловить в его словах нечто такое, что могло бы в полной мере объяснить создавшееся нынче положение и дальнейший ход стремительно развивающихся событий.

— Господа, я выступаю от имени Сибирской армии, кровь которой перемешивается на полях битв с не менее драгоценной кровью, проливаемой нашими братьями чехословаками во имя общей нашей и окончательной победы над большевизмом… Сегодня, кажется, все группы, классы и партии пришли к решению — объединить и напрячь все силы для спасения Родины. Но, как видно, не все еще отдают себе, отчет в том, что спасение это может явиться только через сильную и здоровую армию. Могу вам сказать, — доверительно понизил голос, — к созданию такой армии мы приступили. Эта армия должна и будет создана по типу, диктуемому непреложными выводами военной науки, иначе говоря — на основе строжайшей военной дисциплины, без каких бы то ни было комитетов, съездов, митингований, а главное, без ограничения прав начальствующих лиц… Вы можете меня спросить: почему же я ничего не говорю о народоправстве? Но ведь народоправство есть та самая идея, за которую сражаются и умирают солдаты. На наших знаменах начертано то же, что и на ваших: «Учредительное собрание». Армию нельзя заподозрить в нежелании народоправства, однако армия понимает, что бывают моменты, когда если не вполне, то отчасти приходится поступиться самыми дорогими лозунгами. Я имею в виду вот что, — пояснил генерал. — В данный момент идея народоправства — средство непригодное, ибо окончательно может расшатать и без того надорванный организм России…

Ожидали, что после перерыва выступит Потанин. Когда же заседание возобновилось, кресло Потанина было пустым… Якушев объяснил:

— К сожалению, господа, Григорий Николаевич почувствовал недомогание и далее присутствовать не смог…

— Довели старика! — сказал кто-то «слева» Якушев продолжал:

— Потанин просил поблагодарить вас, господа, за проявленные к нему чувства и выразить уверенность в том, что Областная дума своей плодотворной работой приблизит Сибирь к Учредительному собранию, о чем хорошо сказал в своем выступлении командующий, всеми уважаемый генерал Гришин-Алмазов. Надеюсь, паше единство и впредь будет твердым.

Единства, однако, не получилось: ровно через полмесяца указом Совета Министров Временного Сибирского правительства «всеми уважаемый» генерал-майор Гришин-Алмазов был освобожден от должности командующего, а на его место назначен генерал-майор Иванов-Ринов. А еще раньше Временное Сибирское правительство нашло, что деятельность Областной думы, вся ее внешняя и внутренняя работа ведет к неизбежному расколу, и потребовало прервать эту деятельность на неопределенный срок. Дума в ответ на это объявила о создании революционного комитета — и создала его. Правда, комитет этот продержался всего лишь несколько дней, не успев даже уяснить для себя основного своего направления, и, раздираемый фракционными распрями, самораспустился… А еще через полтора месяца глава Директории Авксентьев призвал к упразднению и самой Думы, «внешняя и внутренняя работа» которой могла привести, по мнению Авксентьева, к государственному разладу. И Дума была упразднена. Однако избежать разлада «всероссийскому» правительству не удалось: прошла всего лишь неделя после блистательной операции Авксентьева — роспуска Думы, — и Директория вслед за ней приказала долго жить, уступив место военному диктату…

Но все это — впереди. А пока Дума существовала, надо было отстаивать ее интересы, и Якушев, желая выглядеть безоговорочным ее лидером, хватался за чужой авторитет, как утопающий за соломинку:

— И еще, господа, Потанин просил меня сказать…

И чем больше он говорил, чем настойчивее ссылался на Потанина, тем очевиднее становилось, что ни о чем таком Потанин его не просил. Да и не мог просить, поскольку уехал тотчас, как только объявили перерыв…

Гуркин был обеспокоен внезапным исчезновением Потанина. И, едва дождавшись конца заседания, отправился на улицу Белинского, где жил Григорий Николаевич. Наталья Петровна встретила его встревоженным вопросом:

— Что там произошло? Григорий Николаевич вернулся сам не свой. Заперся — и не хочет никого видеть. Григорий Иванович, голубчик, что там, скажите?

Гуркин пожал плечами:

— Особого как будто ничего. Выступали. Чествовали Григория Николаевича…

— Чествовали?

— Ну да, — подтвердил Гуркин. — Чествовали как первейшего патриота Сибири, но, как всегда, перестарались.

— Господи, — вздохнула Наталья Петровна, — и когда они оставят его в покое? Отнимают последние силы у человека…

Гуркин принял этот упрек и в свой адрес, смутился и не знал, что сказать.

— Да вы проходите, проходите, — шепнула Наталья Петровна, указывая глазами на запертую дверь. — Может, вам удастся его разговорить и успокоить.

Гуркин постучал в дверь смежной комнаты, служившей Потанину и кабинетом и спальней одновременно, и, не дождавшись приглашения, вошел. Потанин сидел за столом, низко склонившись над какими-то бумагами, и, кажется, не замечал вошедшего. Или делал вид, что не замечает. Окна были закрыты, и от застоявшегося, спертого воздуха комната еще больше казалась неуютной и душной. Гуркин постоял, ожидая, что Потанин обернется, но он, углубившись в чтение, сидел неподвижно. Тогда Гуркин приблизился еще на несколько шагов и спросил негромко:

— Можно к вам, Григорий Николаевич?

— Коли вошли, чего спрашивать, — буркнул недовольно Потанин, вдруг осекся и, обернувшись, внимательно посмотрел на Гуркина. — Ах, это вы, Григорий Иванович? Простите. А я думал… Ну, что там, до чего додумались наши думцы?

— Пока ни до чего. Как вы себя чувствуете?

— А как еще может чувствовать себя именинник? — усмехнулся. — Сочиняю вот прощальное письмо Думе…

— Прощальное?

— Да. Всему, батенька мой, есть предел. Nuda Veritas, — как говорит доктор Корчуганов: непреложная истина. Надеюсь, вы ужо виделись с Николаем Глебовичем?

— Виделись, — кивнул Гуркин и тотчас вернулся к прежнему разговору. — Но почему прощальное письмо?

Потанин сердито подвигал плечами.

— Надоело слушать пустые речи. Гуркин согласно покивал:

— Да, да, мне тоже показалось, что иные ораторы слишком далеко заходят в своих речах…

— Куда как далеко! — подхватил Потанин. — Дальше некуда. Подумать только! — все больше возбуждаясь и горячась, продолжал: — Эсеры зачислили меня своим вождем, и учителем… Каково? Нот, вы только подумайте и прикиньте — куда приведут Сибирь эти болтуны и демагоги? Куда угодно — только не к автономии. Поистине, — вздохнул и поправил сползавшие на нос очки, — либо дерево хорошее и плод его хорош, либо худое и плод его никудышный, поскольку деревья познаются по плодам… О какой автономии можно говорить, если в самой Думе нет согласия и единства!