Переворот

— Будем, — согласился Степан и осторожно, одной рукой, привлек ее к себе. Она прижалась к нему, слегка запрокинув голову и зажмурив глаза… Губы ее были прохладно-мягки, с привкусом родниковой воды.

— Господи, Степан, какой ты близкий! — шептала она горячо. — Только боюсь я, ох, как боюсь…

— Чего ж ты боишься? — удивился Степан.

— Боюсь что сегодня все-то у нас хорошо, а завтра ничего не будет.

— Не бойся, я никогда тебя не оставлю. Слышишь? Никогда. Поженимся вот — и всегда будем вместе.

— Да когда ж мы поженимся?

— А хоть когда… хоть сегодня.

— Как? Нешто так можно?

— Можно, Варя. Можно. Поженимся вот… Детей нарожаем. Сначала сына, потом дочку. А потом еще одного сына…

Варя засмеялась:

— Эко, распределил! А ничего еще и неизвестно. Время-то какое…

— Время, Варя, самое подходящее. Главное, чтобы желание у нас было обоюдным…

— Да есть, Степа, есть у меня желание-то… Ой, погляди-ка! — вдруг повернула она голову и повела глазами в сторону. И Степан посмотрел в ту же сторону. Неподалеку, наструнившись, стоял Полкан и глядел на них удивленно-прямо, с осуждением.

— Ах ты, бесстыдник!.. — сказала ему Варя. — Места в лесу тебе мало?

— Ну вот, — весело нахмурился Степан, — свидетели уже есть. Куда ж нам теперь деваться?…

Варя уехала под вечер, пообещав денька через два наведаться еще, и деду шепнула напоследок:

— Ты, Филофей Демьяныч, гостя тут не обижай. Да руку ему погляди… болит она у него.

— Ну, коли велишь… — согласно покивал дед. — Ты мне-ка лучше скажи, кем он доводится тебе, этот молодец?

— Ой, дедуня, я и сама еще не знаю, — заторопилась Варя. — Поговори со Степаном. Он тебе все и объяснит.

И остались они вдвоем.

— Ну, что, паря, холостяковать будем? — спросил Филофей Демьяныч. И чуть погодя попытался выведать: — Руку-то где повредил?

— Пустяшное дело, — мотнул головой Огородников. — Упал с коня, угодил на пень… Вот и поцарапал.

Когда же старик увидел рану, хмыкнул понимающе, головой покачав, и, ни слова не говоря, стал обихаживать руку — смочил тряпицу в настое красноголовника и ромашки, наложил свежий лист подорожника на рану и туго-натуго перевязал предплечье. Только потом позволил себе заметить:

— А пеньки, паря, тоже, видать, стреляют?

Провести его оказалось невозможно. Да и зачем обманывать человека, если ты решился доверить ему свою жизнь? И Огородников рассказал все, как было, ничего не скрывая. Старик слушал внимательно, построжев лицом.

— Да, паря, понужают нашего брата со всех сторон и в хвост, и в гриву… И долго так-то будет? Никакого порядка.

— Долго не будет, — пообещал Огородников. — Если мужики не станут отсиживаться по деревням… как вот я нынче отсиживаюсь. Главная сила, Филофей Демьяныч, еще не поднялась. А как подымется — тогда уж и на коня можно садиться…

— Это что же за сила такая? — поинтересовался старик.

— Так я ж сказал: мужики, которые сидят покуда, сидят и не в ту сторону глядят…

— Ну, а как же, паря, поднимете вы эту силу, коли мужику сподручнее своим, мужицким делом заниматься?

— А защищать Советскую власть — это, значит, не его, не мужицкое дело?

— Оно, конешно, — вздохнул старик. — Так завсегда: надо какие дыры заткнуть — тут и про мужика вспоминают. Это уж беспременно.

— А мужик пусть не ждет, когда им дыры начнут затыкать, а сам делает выбор: куда и с кем ему идти, за что бороться.

— Ну, а ежли, сказать к примеру, не за что ему бороться?

— Так не бывает, — твердо сказал Огородников. — И не должно так быть. Всякий человек имеет свой интерес. Ничего, испытают вот на собственной шкуре, что почем, тогда и думать начнут, и выбор сделают…

— Оно эдак, — согласился старик, словно и не он только что сомневался и возражал. — Пока жареный петух не клюнет.

— Клюнул уже, Филофей Демьяныч. Так что дальше-то нам отступать некуда. Нельзя.

Ночью Огородникову снились тяжелые, какие-то разрозненные, отрывочные видения — смесь того, что было с ним в действительности и чего не было… Будто идут они по широкому полю, толпа не толпа и строй не строй, и песни поют согласным и дружным хором.

Потом из дымного марева, будто из преисподней, появляется всадник на вороном коне, и Огородников без труда узнает в нем подъесаула Кайгородова, туземный дивизион скачет за ним с гиканьем и свистом… Сверкают сабли. Огородников рвет, рвет из кобуры наган — никак не может вырвать. А Кайгородов, смеясь и что-то крича, летит прямо на него — и нет сил сдвинуться с места. Он просыпается весь в горячем поту, с бьющимся где-то у самого горла сердцем, и некоторое время лежит неподвижно, не веря еще и в то же время радуясь уже, испытывая облегчение оттого, что цел он остался и выбрался из этой заварухи, можно сказать, невредимым. Но вскоре эта радость уступает место мыслям тяжелым и горестным, которые не отпускают его ни на минуту — даже во сне: как же ты, Степан Огородников, не сумел сохранить и вывести людей в безопасное место… А где оно сейчас, место безопасное, где?

Огородников лежит на жестком дощатом топчане подле окна, за которым, высветив стекла, нарождается новый день, еще не созревший окончательно, а только обозначенный на востоке светло-розовой полосой, продолговато-узкой, как сабельный шрам… Кажется, весь мир, от края и до края, во всем видимом и невидимом пространстве, рассечен надвое — и между этими двумя неравными частями, еще живыми и горячими, зияет свежая кровоточащая рана… Огородников отворачивается от окна. Однако от мыслей своих не отвернешься. Нет! А ведь могло быть иначе, думает, все могло быть не так, если бы не допустил он тогда просчет и не повел отряд на Березовку, а повел бы в обход… Он и хотел это сделать потом, но было поздно. А может, просчет был допущен раньше? Нет, никогда он себе не простит этого, никогда! Потому что он остался жив, а… Почему именно он остался жив, а другие погибли? Удачливее, проворнее, опытнее он других? Или больше других жить хотел? А разве другие не хотели? Мучительными, тяжкими были эти раздумья. Но еще более тяжким было незнание: что там сейчас и как? Где Двойных? Бачурин, Селиванов? Почему не вернулся в условное место Павел? И что с учительницей, ушла ли она из Безменовки? Что с другими, кто уцелел? Нет, нет, он верил, что окончательная победа — впереди. Но в том, что жертвы эти не напрасны, Огородников не был сейчас уверен: в том-то и дело, что напрасны! Ведь если бы не этот его просчет… Но революция зиждется не только на умных и точных расчетах, а, к сожалению, на таких вот ошибках и просчетах, — подумал он вдруг, как бы пытаясь найти себе оправдание, себе и всему, что случилось. — Иначе все шло бы как по маслу. И не было бы сейчас по всей Сибири, а может, и по всей России, такого жестокого и кровавого разгула, не было бы чехословаков ни в Новониколаевске, ни в Бийске, не было бы ни сатуниных, ни кайгородовых…

Кто сказал, что революция победит легко и бескровно? А никто не сказал, а сам он думал так, Степан Огородников, потому что хотел и очень спешил, торопился победить.

Огородников поднялся и еще раз посмотрел в окно, за которым все ярче разгорался день — и над лесом, по гори зонту, уже не сабельной раной виделся красный разлив зари, а расплескавшимся в полнеба алым полотнищем… Огородников почувствовал острый холодок внутри, где-то под сердцем, словно бы не в природе что-то преобразилось, а в нем самом, в его душе.

И тогда он поднялся окончательно, оделся и вышел во двор. Трава была волглой и тяжелой от росы. Он шел по ней, высоко поднимая ноги. Звенели и свистели на все лады птицы, благословляя новый день. Огородников прошел немного и увидел Филофея Демьяныча. Распахнув омшаник, он выносил и ставил одну к одной новые колоды…

— Прибавленья ждете? — догадался Огородников.

— Две семьи уже отроились, — сказал старик. — Кабы другие не приспели.

— Давайте помогу.

Огородникову захотелось поработать. Да и рука теперь меньше беспокоила: кость оказалась целой, а кожа и мякоть на молодом теле срастались быстро. Старик, однако, не одобрил его рвения: