Переворот

Деревня выжидающе притихла. Что-то будет, куда повернут события? Вчера еще хозяйничал тут Кайгородов, гарцуя на вороном жеребце и требуя от мыютинцев безоговорочного подчинения Каракорумскому округу, а сегодня власть снова в руках совдепа, он и вершит суд над каракорумцами… Что же будет завтра?

Вскоре после того, как Огородников, хлопнув дверью, покинул совещание, по улице, со стороны Бийска, проскакал всадник на взмыленном коне. Донесение, которое он вез, было сверхважным, экстренным, и гонец не щадил ни себя ни лошади. Осадив ее подле дома, где размещался штаб, всадник кулем свалился на землю, и двое бойцов подхватили его под руки… Лошадь тоже едва стояла, мокрые бока ходили ходуном, клочья пены падали с них в траву. Когда подошел Огородников, нарочный уже немного отдышался и пришел в себя.

— Кто и откуда будешь? — спросил Огородников.

Нарочный слегка подтянулся, усталость на молодом худощавом лице сменилась выражением значительности. Расстегнув верхние пуговицы гимнастерки, он достал из-за пазухи небольшой пакет и подал Огородникову с таким видом, словно вручал ему собственную жизнь. Подошел Селиванов.

— Ну вот, — глухо и тихо проговорил Огородников, прочитав бумагу и протянув Селиванову. — Это посерьезнее Каракорума…

Селиванов быстро пробежал глазами по тексту, уловил главное, и на лице его отразилось удивление:

— Чехи? Они-то, черт побери, что забыли в Сибири? Да, действительно… Что будем делать, командир?

— Как что? Выполнять свой революционный долг. Других задач у нас нет. — И усмехнулся невесело. — Так что приказ члена Центросибири об отводе отряда из Мыюты придется… — Он не договорил, повернулся к нарочному, усталый вид которого сейчас особенно бросался в глаза. — Иди-ка в дом да скажи, чтобы тебя накормили…

— Нет, нет, я не голоден, — поспешно тот возразил. — Спать хочу. Но это пройдет… Где тут у вас можно умыться?

И пока бегали за водой, он стоял, опустив голову, пошатываясь, словно пьяный, вдруг вскинул глаза:

— Послушай, командир! Надо спешить. Новониколаевск уже в руках чехословаков. Захар Яковлевич говорит, что через день-другой они двинутся на Барнаул и Бийск… Нельзя время терять!

— Отдохнуть тебе надо, — сказал Степан. — Остальное мне ясно.

Жарким полднем конный отряд Степана Огородникова покинул Мыюту и спешно двинулся по пыльному разбитому тракту в сторону Бийска. Чуть позже из Мыюты выехало несколько повозок, в одной из которых сидели Соболевский и член Барнаульского губсовета Фадеев, в другой следователь Линник и Лапердин… Направлялись он в Улалу, где, по настоянию Соболевского, должны были провести доследование. Но обстановка была настолько ясной, что дальнейшее свое пребывание здесь Линник считал бессмысленным. Зачем переливать из пустого в порожнее, толочь воду в ступе, когда подследственных и главных виновников уже и след простыл? Это ли не абсурд! Он был уверен, что Кайгородова ни в коем случае нельзя упускать. И упустили… Нет, нет, Линник все больше склонялся к мысли, что в Улале ему делать нечего, разумнее вернуться в Барнаул.

В тот же день председатель Бийского совдепа Захар Двойных связался по прямому проводу с Барнаулом. Ответил ему председатель губреввоенсовета Цаплин:

— Ну, что там у вас?

— У нас тут, Матвей Константинович, циркулируют упорные слухи насчет чехословацкого наступления…

— А вы не слухам, а фактам доверяйте.

— Нет никакой ясности. Ходят слухи, что Омск и Новониколаевск пали… и что чехи уже на подступах к Бердску. Так ли это? И если так, какие меры надлежит нам принимать?

— Прежде всего, панике не поддаваться, — ответил Цаплин. — Омск пока свободен. Положение, однако, тяжелое. Чехословаки взяли Новониколаевск и движутся на юг, в направлении к Барнаулу. Железная дорога со вчерашнего дня на осадном положении. Вооруженные отряды Барнаула вышли навстречу противнику. Срочно создаются рабочие дружины. Какими силами располагает Бийск?

— Ждем с минуты на минуту прибытия отрядов Огородникова и Плетнева. Формируем новые отряды. Объявлена мобилизация.

— Хорошо. Действуйте по обстановке. Но не забывайте и общую обстановку, сложившуюся в стране, — сказал Цаплин. — Ленин верит сибирским большевикам, и мы должны оправдать это доверие.

— Постараемся, Матвей Константинович, сделаем все…

— Ну, всего вам доброго! Держитесь, Захар Яковлевич. Борьба предстоит нелегкая.

16

Вечером, уже в сумерках, огородниковский отряд вошел в Шубинку. Собаки дружным лаем встретили вступивших в деревню конников. И улица, пустынная и безлюдная до того, враз наполнилась голосами, стуком копыт, всхрапыванием лошадей, почуявших, должно быть, желанную передышку. Когда поравнялись с лубянкинским домом, Огородников весь как-то подобрался и натянул поводья, придерживая коня. Показалось, мелькнуло в окне знакомое лицо… Варя?! Огородников вглядывался напряженно, до рези в глазах, в тускло отсвечивающие окна, переводя взгляд с одного на другое, но Варя больше не появлялась. Дом Лубянкиных остался позади, но Огородников все еще не мог успокоиться. Хотелось увидеть Варю, поговорить с ней. И это желание овладело Огородниковым столь остро, что никаких колебаний уже не осталось. «Надо сегодня же зайти к Лубянкиным», — решил он.

Пока отряд устраивался на ночлег, расквартировываясь, пока продолжалась колготня и Огородников был занят неизбежными в таких случаях делами, хлопотами, мысль о Варе отступила, заслонилась другими мыслями; но как только расквартировка закончилась и суета улеглась, Огородников облегченно вздохнул и снова подумал о Bape… Дегтярною чернотой наливалось небо, и чем темнее оно становилось, тем ярче и крупнее разгорались звезды. Посвежело. Огородников подошел к Селиванову, стоявшему у ворот. Цигарка во рту у него то потухала, то вспыхивала, когда он сильно затягивался, лицо смутно различалось в густеющих сумерках — казалось, и не стоял он, а медленно плыл в темно-сизом воздухе, плыли вместе с ним высокие жердяные ворота, подле которых он стоял, плыли амбары, пригоны, улица, делавшая тут крутой поворот… Огородников остановился рядом — и тоже поплыл, ощутив это странное движение; потом движение прервалось — и он почувствовал под ногами землю.

— О чем думаешь, Матвей Семеныч?

— Да так… о многом. Трудные дни предстоят нам, командир.

— Трудные. А когда они были легкими у нас? Ничего, выстоим. Выстоим! — Он помолчал немного. — Пройдусь перед сном. Заодно и посты проверю. Не желаешь?

— Да нет, — уклонился Селиванов. — Зачем вдвоем? А ты иди. Иди, конечно, — добавил понимающе. — Кто знает, когда еще доведется быть в Шубинке.

— Да, — сказал Огородников, — кто знает… Ладно, не теряйте меня. Скоро вернусь.

Помедлил еще, потом, опершись руками о жердину, легко перемахнул через прясло и зашагал по улице, тотчас растворившись в текучих пепельных сумерках. И чем дальше уходил, вернее, чем ближе подходил к дому Лубянкиных, тем короче и медленнее становился его шаг. Света в доме Лубянкиных не было, как не было его и в других домах — кто ж об эту пору жгет керосин! Огородников остановился подле ограды, смиряя волнение. Тихо было. Лишь переливчатый и резкий стрекот сверчка доносился откуда-то из-под дома. Да чьи-то шаги звучали неподалеку… Огородников прислушался. И в это время кто-то вышел из-за дома и остановился посреди ограды, наверное, заметив стоявшего у ворот человека. Кашлянул упреждающе:

— Кха… кто тут?

— Гостей, Корней Парамоныч, принимай, — отозвался Огородников.

— Гостей вроде не ждем. Неоткуда. Что-то вы зачастили в Шубинку. Тихо у нас теперь как будто, никакого звону… — сказал не без ехидства, и в голосе его прозвучала затаенная и глубокая, как заноза, обида.

— Никакого, говоришь, звону? — вглядывался в его лицо Огородников. — Тишь да гладь?… Ты-то как поживаешь. Корней Парамоныч?

— Живу. Кабыть за неделю какие могут быть перемены…