Переворот

— И вы платили?

— А куда денешься, если грозят арестом.

— И какая сумма была внесена?

— Три тыщи семьсот двадцать пять рублей и тридцать копеек.

— Смотри, какая точность! — удивился Лапердин. И поинтересовался: — Считаешь, несправедливо тебя обложили?

Коротков покосился на Лапердина, точно но голосу и внешнему виду пытаясь определить, какое он тут положение занимает, этот человек, и сдержанно покашлял в кулак:

— А то справедливо? Они у меня, деньги-то, не на грядках растут…

— Моя воля, я бы с тебя не три тыщи, а все десять сдернул, — не выдержал Мыльников.

— Известное дело, сдернул бы, — насмешливо-зло согласился Коротков. — Своего нет, дак хоть чужим поживиться…

— Гражданин Коротков! — прервал его Линник. — Говорите по существу. Обложение было сделано исходя из реальных ваших доходов, и никаких нарушений я здесь не вижу.

— Две шкуры с одного вола не дерут.

— Говорите яснее.

— Ясно и говорю: отписался я к округу стало быть, и все повинности должен отбывать там, а не в совдепии…

— Поглядите на него, какой умник — вскинулся опять Мыльников. — Да ты не две, а три шкуры дерешь с мужиков, живодер проклятый!

— Товарищ Мыльников, — постучал согнутыми пальцами по столу Линник, — прошу без эмоций… по существу.

— А это и есть по существу, — повернулся к следователю Мыльников. — Он знаете, что удумал нынешний весной, этот живодер? Кончилась в потребительской лавке соль, вот он и воспользовался этим, а иначе сказать, решил руки на этом погреть… И погрел… Снарядил подводы и привез из села Алтайского без малого сорок пудов соли. Там по тринадцать рублей за пуд платил, а в Мыюте продавал по сорок. Во как!

— То есть втридорога? — напомнил о себе Фадеев. — Гражданин Коротков, вы не отрицаете этот факт?

— Отрицаю! Они думают, соль досталась мне даром. А я подводы гонял туда-сюда, лошадей маял, сколько труда положил…

— А сколько барыша положил в карман? — усмехнулся Мыльников. — Керосин по восемь рублей фунт продавал. Совести у тебя нет.

— За керосин мужики меня благодарили, — не сдавался Коротков. — Потребиловка ваша пустыми полками мужиков-то привечала, а у меня завсегда можно было разжиться…

— Разжился ты, а не мужики. А когда прижали тебя немножко, тут ты и кинулся отписываться в округ.

— Не я один кинулся.

— Знамо, не ты один.

— Вы свободны, гражданин Коротков, — вдруг объявил Линник, как бы пресекая ненужные препирательства. И видя, что тот медлит в нерешительности, добавил: — Пока свободны. Когда понадобитесь, пригласим.

Потом один за другим входили мужики, опасливо озираясь. Говорили разное. Одни жаловались на Кайгородова, который вместе с новым председателем Арюковым кого силой, а кого обманом заставили отписаться в Каракорум: угостят водкой или бражки ковш поднесут, а после той бражки хочь што подпишешь.

— И многие расписывались таким образом? — спросил Фадеев.

— Дак по глупости и спьяну, товарищ комиссар, — виновато опускали глаза мужики. — Разве ж то законно?

— Голову на плечах надо иметь, — подсказал Лапердин.

Другие высказывали недовольство: отродясь такого не бывало, чтобы в одном селе — две власти. А теперь выходит: половина села к совдепу, а другая — к Каракорумскому округу. Разве ж то дело?

— Советская власть одна, — сказал Фадеев. — Вот перед ней и держите ответ.

Потом явился старик Евтифеев, по-петушиному задиристый, в цветастой ситцевой рубахе и латаных-перелатаных холщовых портках, вправленных в какие-то немыслимые опорки; картуз лихо заломлен, от лакированного козырька остался лишь уголок, что и придавало старику комически-ухарский, петушиный вид. Держался он без робости, вызывающе даже. Сел на табуретку, поставив меж колен кривой березовый батог, достал табакерку, взял из нее щепоть табаку и, задрав голову, шумно втянул сначала одной ноздрей, потом другой, замер в такой позе, словно к чему-то прислушиваясь, и громко чихнул. Потом еще… Нюхательный табак у него, по всему видать, был крепкий.

Огородников посмотрел на Фадеева, Фадеев, посмеиваясь, на Линника, тот пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь, придется подождать. Наконец, старик Евтифеев ссыпал в табакерку с ладони остатки табака, спрятал табакерку и обвел взглядом находившихся тут людей.

— И хто ж у вас будет за старшого?

— Говорите, мы вас слушаем, — сказал Фадеев, как бы тем самым дав понять, что старшим по положению является тут он, член губсовета, к нему и следует обращаться по всем главным вопросам. — Что вы хотели нам сообщить?

— Жалобиться я пришел, — заявил старик.

— На кого жаловаться?

— А на Ваську Гилёева, коий сбёг третьеводни, — ответил старик и, поморщившись, еще раз запоздало чихнул.

— Будь здоров! — пожелал ему Фадеев. — И за что ты решил жаловаться на Гилева, чем он тебе досадил?

— Изгалялся он, Васька-то, над людьми, — старик опять поморщился, губы его задрожали, покривился рот, но на этот раз он сдержался, не чихнул, только посопел, раздувая ноздри. — Изгалялся как есть, — глубоко вздохнул. — Бегал по деревне с берданкой и всем грозил: вы, грит, раньше перед кем на дыбочках ходили? Перед исправником да приставом. А нонеча слухайте меня. А не будете, грит, слухать, засажу в каталажку и будете у меня как миленькие сидеть! — Старик опять вздохнул. — Выходит, нонеча тот и начальник, у кого оружие в руках?

— Нет, — возразил Фадеев, — это неверно. Для того мы и приехали, чтобы установить правду. Ну, а вас лично чем он ущемлял, этот Гилев?

— Помереть не дал.

— Как помереть?

— А так, дышал я, прости господи, уже на ладан, лежал безо всяких движениев — так скрутило… Чую, каюк! Призвал старуху: кликай, грю, батюшку, срок, одначе, приспел… Ну, стало быть, батюшка и явился вскорости, исповедал меня, соборовал. Лежу я на лавке, под божницей, свечки горят, петухи под окном кукарекают, а я, стало быть, лежу и жду своего часа… Дождался, распротудыт-твою в аршин!.. — выдохнул шумно и глаза его увлажнились, так, должно быть, тронул его собственный рассказ. — Думал, явилась карга, а приперся Васька Гилев. И прямешенько ко мне: вставай, грит, старый хрыч! А как я встану, ежли соборовался уже и жду своего часа? А он бердану из руки в руку перекинул, будто на артикулах, и штыком, штыком в меня целит… Это как, грит, помирать, ежли ты с обложеньем ишшо не ращитался? А ну, грит, вставай такой-растакой, а не то я, грит, оружие применю. И ну чикать у меня перед носом, порох я почуял, ну и вскочил…

— А зачем вскочил-то? — насмешливо поинтересовался Огородников. — Тебе ж все равно помирать — вот и помирал бы…

— Дык я ж своей смертью хотел, а он меня, Васька-то Гилев, за шиворот да из избы, да ишшо вдогонку штыком… Веришь, нет ли, а я три дня дык ни сесть, ни лечь — во как угостил, супостат, распротудыт-твою…

— А не брешешь про штык-то? — спросил Лапердин.

— Чего мне брехать, чать, я не пес брехливый.

— Когда это было?

— Дык ден семь тому, почитай, неделя.

— А ну снимай, — потребовал Лапердин.

— Кого сымать? — не понял старик.

— Портки. Будем смотреть колотые твои раны. И если все так и есть, как ты говоришь, не поздоровится Гилеву.

Старик заколебался, с опаской поглядывая на Лапердина. Тот был серьезен.

— Дык чего их глядеть… затянуло, поди, чать, и следов никаких. Чего глядеть? Вона латка на заду, старуха зачинила… — И он привстал, показывая эту латку. Все дружно засмеялись. Даже, Линник, невозмутимо сидевший за столом, не удержался от улыбки.

— Какая латка-то, какая латка? — сквозь смех спрашивал Лапердин. — Там у тебя этих латок дюжина… Да тебе благодарить надо красногвардейца Гилева, который спас тебя, можно сказать, от смерти. Сам говоришь: на ладан уже дышал. А теперь вон, гляди, гоголем ходишь.

— Дык я спроть того ничего не имею.

— А против чего ты выступаешь?

— Дык обложенье ж не всем по карману. А Гилев того не берет в толк, ему лишь бы чем ни попало размахивать…