Страница 45 из 49
— Вот, вот! — подхватила Екатерина, не сводя искристого взгляда с академика. — Надеюсь, хорошо обернется. Вот построит Ползунов машину, испытает в деле — и тотчас явится в Петербург, будет приставлен к Академии наук. Так что вам и карты в руки, Михайло Васильевич! Берите его под свое крепкое крыло — и опекайте. Возьмете?
— Почту за честь! Пусть приезжает. Стало быть, из Сибири? — переспросил и от нахлынувшего чувства едва не прослезился. — Ах, всемилостивейшая… ваше величество, так ведь я говорил и еще скажу: Россия прирастать будет Сибирью! Пусть приезжает поскорее тот даровитый механик. Вместе будем служить России!..
На столь высокой ноте и оборвался разговор. Государыня попрощалась, пожелав своему эрмиту всяческого добра, и вышла. Михайло Васильевич, глядя в окно, проводил глазами карету, покатившую вдоль Мойки, в сторону Синего моста… Звенело в ушах от волнения. Михайло Васильевич постоял, отдыхая, потом подошел к почти совсем прогоревшему камину, подложил несколько полешков, оживляя огонь, выпрямился и задумался о чем-то, голову вскинул и вслух сказал: «Multa tacui, multa pertuli, multa concessi… — печально насупился и повторил, но уже по-русски: — Многое принял молча, многое снес, во многом уступил…»
Что он имел в виду? Позже эта фраза обнаружится в его записке — плане, составленном перед новою встречей с императрицей, которой, как видно из «плана», хотел он многое высказать. «Чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство…» — может, эта пометка и содержала в себе главную мысль предстоящей беседы с Екатериной? Встреча должна была состояться в конце февраля или начале марта. Но этот промежуток надо было еще прожить.
«Ах, жизнь, жизнь!» — протяжно вздохнул Михайло Васильевич и вернулся к письменному столу, подумав опять о неведомом сибирском механике, создавшем огненную машину. Шлаттер говорил, что, работая над своим проектом, Ползунов опирался на его, ломоносовские, труды… Что ж, значит, не зря жизнь пройдена! — потеплело в душе. — Науки юношей питают, отраду старым подают…
Михайло Васильевич попытался представить себе, каков он, этот сибирский механик: молодой, энергичный, полный сил…
Но далее мысли пошли в другом направлении.
Они могли встретиться, Ломоносов и Ползунов. Но не встретились — так угодно было судьбе.
И встреча Ломоносова с Екатериной, назначенная в промежутке между 23 февраля и 4 марта 1765 года, тоже не состоялась. Михайло Васильевич, как никогда, тщательно готовился к этой встрече, сам напросился на нее, план беседы с императрицею набросал — из одиннадцати пунктов. Однако предчувствием близкого конца дышит записка. А в предпоследнем, десятом пункте, и вовсе прямо сказано: «Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют».
Вскоре болезнь опять свалила Михайлу Васильевича, он уже не смог одолеть ее и четвертого апреля скончался.
27
Ползунов рассчитывал построить машину к осени, может, и до покрова поспеть, в худшем разе управиться к рождеству, чтобы новый, 1765 год, встречать в Петербурге… Пелагея, слушая мужа, тихонько посмеивалась и, ероша густую розвязь пшеничных его волос, говорила распевно-мягким и низким голосом: «Ох, Ваня, торопыга ты мой, да когда можно поспеть к новому-то году, коли машину свою ты не ранее рождества испытаешь?»
Он соглашался, что при таком повороте действительно к новому году мудрено поспеть; но уж в начале-то года, когда наладят обоз с блик-зильбером в Санкт-Петербург, они с тем обозом в свой новый путь беспременно отправятся…
Однако и эти расчеты не оправдались.
Излишне затянулись подготовительные работы. Хотя Ползунов и не сидел сложа руки. Весной, перебравшись на правый берег Барнаулки, к стекольному заводу, начали класть печь из горнового камня, коя предназначалась для выплавки меди с присадом свинца — из этого сплава и собирались делать цилиндры для огненной машины.
Имея горький опыт с глинобитным горном в старом (сгоревшем позднее) доме на Красноярской пристани, Ползунов смотрел теперь в оба. Мало того, что нынешняя печь — размерами, конечно же, несравнимая с красноярской! — делалась из прочного камня, так он еще и корпус железный измыслил, и мехи воздуходувные для нее сотворил…
И только в конце июля приступили к пробной отливке малых труб — да и то неудачно. Расплавленный металл не пошел, а разом захряс, застыл в желобах… Стали доискиваться — почему? Бывшие здесь, при опытной плавке, Порошин и Христиани вместе со всеми пытались найти причины. И генерал Порошин, опытный инженер, первым их углядел, указав отмычку: «Желоба слишком узки, надо их заменить. И печь лучше просушивать».
Вскоре дело поправили — и отлили первый цилиндр. Но тут Ползунов, найдя какой-то изъян, остался недоволен. И, сделав паузу в два или три дня, принял решение твердое: «Не годится».
— Да почему не годится, Иван Иванович? — удивился Дмитрий Левзин. — Сплав же хорош.
— Может, и хорош, но не для наших цилиндров. Слишком тяжел.
— И что же теперь?
— А что теперь? Будем творить новый сплав, — спокойно ответил Ползунов, улыбнулся, глянув на растерявшегося помощника, и дружески похлопал его по плечу. — Ничего, Митя, сделаем все, как надо. А присад из свинца не годится, будем делать из олова.
И никто не смог (да и не пытался) поколебать его, даже генерал Порошин, ибо главным ответчиком за постройку машины был он, механикус Ползунов, и не только по указу Канцелярии, но и по велению самой государыни — за ним и последнее слово оставалось. Он его и сказал: не годится, тяжеловато.
Время опять затягивалось. И цилиндры из нового сплава были отлиты лишь в октябре, ближе к дню покрова. Первый зазимок уже лег, притрусив землю белым снежком. Холодов натянуло, но реки еще не стали.
Тем временем дел прибавлялось. И Ползунов, по обыкновению, вздел на себя не одну или две, а даже три лямки и тянул в полную силу. Приходилось не только расчеты вести, на ходу изменяя, а то и меняя иные узлы и детали машины, всеми работами управлять, но и самому нередко, засучив рукава, работать по-черному. И то сказать: занятые на постройке машины умельцы в чертежах путались, не могли разобраться, и Ползунов удумал и саморучно сделал для них модели, чтобы те могли копировать, а случалось, и сам вставал к ручному станку и показывал, как надо вытачивать.
«Художников же, знающих медное искусство, как литейщиков и паяльщиков, так токарей и шлифовальщиков… что вздуманное могли их рукоделием окончить… совсем нет», — запишет он позже. Ползунов хотел, чтобы каждый работник, всякий специалист был не просто умельцем и мастером, но искусником и художником в своем деле, ибо сам он дело свое почитал за искусство. Но искусников таковых, как он сам, инженерный капитан-поручик, было столь мало, что и по пальцам не надо считать — единицы. Потому и приходилось многое взваливать на себя.
Вечерами он часто задерживался. Приходил домой уже затемно, усталый и голодный, «аки зверь лесной». Но дом, как всегда, встречал его теплом и уютом. Пелагея скоренько накрывала стол, певуче и ласково приговаривая:
— Да, любый ты мой, ненаглядный, садись поскорее, проголодался небось, накормлю я тебя и утешу… — А на столе уже румянился свежий рыбный пирог, млели в горячем пару любимые колдуны. — Да, любый ты мой, — шутливо и ласково продолжала она причитывать, — измаялся со своею работой… И когда ей настанет конец? — смотрела с пытливой дотошливостью. Он ел с аппетитом и не спеша, изредка вскидывал глаза на жену. И вдруг сказал, впервые признавшись:
— Конец нашей работы, Пелагеша, еще далеко. — И вздохнул, отодвинув блюдо с недоеденным пирогом. — Похоже, я тебя обманул: не только к нынешнему рождеству, но и, дай Бог, к будущей бы весне управиться. И половина того, что надо, не сделана.