Яблоко Невтона

11

Двадцать третьего апреля, рано поутру, сделав перекличку и убедившись, что все казаки и солдаты, приписанные к судам, налицо, Ползунов приказал сержанту Бархундаеву, ведавшему шкиперским хозяйством, еще раз проверить наличие нужных снастей и припасов, надежность палубных креплений, дав на все про все три часа времени. Сам же поднялся на свою коломенку. Судам загодя были присвоены порядковые номера — от первого по четырнадцатый. Коломенку под номером первым назначили быть флагманской — на ней шихтмейстер и находился. Она и сниматься должна первой, дабы идти в авангарде флотилии.

Вскоре явился сержант и доложил, что на судах все исправно, команды на месте — и готовы к выходу.

— Добро, — кивнул Ползунов. — Будем сниматься, — и уже другим, более властным тоном приказал: — Убрать швартовы, поднять якоря!..

Гулко и многократно ударили на флагмане барабаны, оповещая флотилию об отплытии. И все разом ожило, задвигалось, зашелестела вода под кормою… Двое солдат, сбежав на причал, проворно сняли тугую петлю пенькового троса с деревянного кнехта; а на баке, в носовой части коломенки, четверо казаков, ухватившись попарно с двух сторон, вовсю крутили железную рукоять брашпиля, поднимая якорь… Свежестью дышала река. Солнце поднялось уже высоко, будто хною плеснув по воде, и зыбучие красновато-зеленые волны лениво шлепались о борта, смывая с них грязноватую накипь…

Ползунов стоял на палубе, слегка поеживаясь от знобящего свежака, и наблюдал, как невидимые отсюда кормщики дружно и соразмерно управляют рулевыми веслами — видны лишь взблески широких весельных лопастей, то взлетающих над водою, то утопающих в зыбкой пучине, и откуда-то снизу, из утробной глубины судна, напевно и глухо доносится: «Раз и два… раз и два-а!..» И Ползунову вдруг опять втемяшивается в голову: «Будто паровая машина». Мысль эта становилась все неотвязнее, настигала повсюду и в самые, казалось, неподходящие моменты, иногда и средь ночи, во сне, хотя и не обрела еще строгой очерченности, и шихтмейстер не представлял пока ни свойств этой загадочной и несуществующей машины, ни ее назначения… Ну что ж, думалось, всякое открытие начинается с незнания. Как это Ломоносов сказал: «Еще ли стоять будем у порога? Никоею мерою… напротив того, сколько нам дано и позволено, далее простираться не престанем, осматривая все, к чему умное око проникнуть может», — наизусть припомнил эти слова Ползунов и улыбнулся: ах, если б и вправду «умное око» все и насквозь видеть могло! Тогда бы и жить было надежнее, — прибавил, глядя на вспененный след за кормою.

Флагманская коломенка уже отчалила от берега, малым ходом вышла на стрежь, развернулась и двинулась вверх, преодолевая течение. А следом за нею — вторая и третья… все четырнадцать снялись благополучно и шли одна за другой в кильватер, соблюдая строго дистанцию. «Добро», — отметил про себя шихтмейстер, любуясь этой живой развернувшейся перед ним картиной. И в это время его окликнули:

— Ваше благородие, гляньте сюда!

Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Денщик стоял в двух шагах и взглядом указывал куда-то на берег:

— Посмотрите, барыня там.

Ползунов повел глазами туда, куда указывал денщик, и тотчас увидел Пелагею, стоявшую на высоком юру, всю солнцем облитую, в гарусном полушалке, что куплен в Москве… Сердце шихтмейстера екнуло и сжалось от нежных чувств к жене, должно быть, не случайно вырядившейся в этот дорогой для нее подарок. Он улыбнулся и помахал ей рукой. Пелагея в ответ тоже помахала и что-то крикнула, а что — не понять. Расстояние смяло и разбросало слова, донесся до слуха лишь голос невнятный да эхо вчерашней просьбы: «И ты приходи ко мне во сны». Налетевший ветер чуть не сорвал с ее плеч полушалок, вкинув концы двумя крыльями за спиной, будто она собиралась взлететь с той кручи вслед за уходящей флотилией… Ползунов прижмурил глаза, ощутив горячее жжение под веками — он ведь впервые так уходил, оставляя не дом с пустыми углами, как прежде бывало, а близкого сердцу человека. «Ах, Пелагея, Пелагея, как же я раньше-то жил без тебя?» — подумал с волненьем и с такой нежностью о жене, что, казалось, вместе с нею готов был обнять и весь окружной мир. Потом он увидел на том же угоре, чуть в стороне, Яшутку и Ермолая — и вовсе стало ему хорошо.

Меж тем коломенка, преодолевая течение, все набирала да набирала ход, погода с утра выдалась парусной — и вскоре пристанский берег спрятался за речною излукой.

— А что, солдат Бархатов, — обернулся Ползунов и весело глянул на денщика, стоявшего рядом в готовной позе, — не спуститься ли нам вниз… к месту нынешней дислокации? Свежо, брат, седни.

— Свежо, ваше благородие, не застудитесь.

— Вот, вот… Чайку бы сейчас горяченького. Да где его взять? — хитро посмеивался.

— Спроворим, ваше благородие, — все с той же готовностью отозвался денщик, спешливо и неуклюже спускаясь по трапу вслед за проворным и ловким шихтмейстером.

Каюта флагмана была крошечной, аки глухой чулан, едва пропускающий свет через слюдяное оконце-иллюминатор. Войдя, Ползунов присел к столь же крохотному столику, намертво прикрепленному к бортовой переборке, достал из деревянного рундука, крышка которого служила и лавкою, довольно объемистую тетрадь, прошитую суровыми нитками, и перво-наперво крупными витиеватыми буквами вывел, скорее нарисовал на голубовато-серой обложке: «Журнал о всяких в пути случившихся обстоятельствах…» И поскольку путь лишь едва начался и никаких чрезвычайных «обстоятельств» пока не случилось, шихтмейстер тетрадочку разгорнул и, можно сказать, задним числом сделал первую запись: «Апрель 20. Вторник, — а уже была пятница. — Получен присланный из Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства указ о бытии нынешнее лето при сплаве руд на судах командиром…» — прервал писанину, прислушиваясь к мягким шорохам и шлепанью воды за бортом, и вдруг вскинулся, настигнутый и здесь, в судовой каморке, все той же загадочной и прилипчивой мыслью о «паровой машине», которая ныне и во сне ему чудилась…

Вскоре денщик принес кипятку, заварил его крепко духмяными травами, и Ползунов попил всласть, опорожнив две полные кружки. А после даже и прикорнул на жесткой лежанке, убаюканный плавным движением посудины. Очнулся внезапно, разбуженный странным гулом. Прислушался — и ничего не понял. Тотчас поднялся, вышел на палубу. И удивился резкой перемене: тучи сплошь заволокли небо, сумрачно стало и река впереди поблескивала зыбкою чернотой. Порывами дул ветер.

Ползунов еще и опамятоваться не успел, прикидывая, что к чему, как откуда-то из-за палубной надстройки вывернулся сержант Бархундаев и с ходу огорошил:

— Встали, господин шихтмейстер! Что делать?

— Почему встали? — не понял Ползунов, улавливая, однако, в голосе сержанта тревожные нотки.

— Ветер переменился. Лобач дует.

И только теперь стало понятно: при столь сильном лобовом ветре никакими веслами не сдвинуть такую махину, равно как и паруса поднимать — пустое занятие. Ползунов молча прошел в нос коломенки, которую колыхало на волне, как зыбку, то вздымая форштевнем в небо, то, скрипя шпангоутами, роняло вниз, а ходу и впрямь — никакого.

— Что будем делать? — напомнил сержант о себе, упредительно покашливая. — Может, бечевой пойдем?

А вокруг уже собиралась палубная команда — солдаты и казаки, скучиваясь, тихо переговаривались и выжидательно поглядывали на шихтмейстера — что скажет командир?

— Можно и бечевой, — вроде бы согласился Ползунов, но тут же и переиначил. — Однако способнее будет завозом. Спускайте лодку! Готовьте якорь. Кто у нас на брашпиле? — это уже была команда, и палубные, каждый зная свое дело, кинулись ее исполнять.

Лодку мигом спустили на воду. Гребцы и кормщики — последним предстояло не только держать правило, но и якорем управлять — заняли свои места и погнали суденышко вдоль борта коломенки, заходя к носу; а там, наверху, четверо казаков, разделившись попарно, уже вовсю крутили рукоять брашпиля, и тяжелый кованый якорь, слегка раскачиваясь, медленно опускался вниз, где сторожили его и тотчас подхватили в четыре руки кормщики, направляя так, чтобы он и не слишком глубоко погрузился, но и не торчал из воды… Ползунов наблюдал сверху и сам командовал буксировкой завозного якоря, корректируя действия кормщиков: