Яблоко Невтона

Но это свершится гораздо позже. А пока он штудировал добросовестно труды первостатейного русского академика, радуясь от души всякой новой и неожиданной для себя мысли. Ах, как это любопытно! И как это славно, что «заочный» ныне командир Колывано-Воскресенских заводов Андрей Иванович Порошин подтолкнул его в свое время к Ломоносову, а юный прапорщик Семен Порошин сопроводил в академическую лавку, где и сыскалась эта бесценная книга — истинный кладезь несметных богатств…

Случалось, и ночью Ползунов подхватывался и спешил к своему столу, вздувал свечу сальную и, взяв перо или свинцовый карандаш — что под руку попадало! — торопливо начинал что-то писать и чертить, бормоча себе под нос: «Ба! Да это же так просто, батенька мой, и так понятно… Вот же, вот оно, это решение!..» — выстраивал и цифры в ряд, будто солдат по фрунту, рисовал схемы какие-то на обрывке плотной картузной бумаги… Покончив с этим, откидывался на спинку стула и сидел минуту-другую, устало зажмурившись, не то отдыхая, не то еще и еще раз все продумывая и просчитывая в уме.

Потом задувал свечу и тихонько, на цыпочках, чтобы никого не потревожить, прокрадывался в маленький закуток, отделенный от горницы лишь ситцевой занавеской, осторожно, почти не дыша, ложился в кровать, подле жены, и замирал в полной уверенности, что Пелагею в такой час и пушками не поднять… Но как раз в этот момент она и подавала голос, чуточку размягченный и осевший со сна:

— Ваня, ты чего это подхватился?

— Да так, — шепотом он отвечал, весь подобравшись, — мысль одна в голову пришла… Боялся заспать.

— Господи, ты хоть бы ночью поберег свою голову, — не то вздохнула жалеючи, не то зевнула, не выспавшись, и ближе придвинулась, прижалась к нему. — А ну, сказывай, какая поруха подняла тебя с постели?

— Простая задачка, Пелагеша. Но знала бы ты, сколь долго не мог я решить!..

— А ныне решил? — быстро она спросила, и голоса их как бы слились в одно жаркое и прерывистое дыхание.

— Решил… нашел выход из тупика.

— Из какого тупика?

— Намедни ты приходила смотреть суда, — напомнил он, чуть помедлив. — Видела, где они стоят?

— Видела. На берегу стоят. Громадные. Мне казалось, они поменьше.

— Вот в том и закавыка, что громадные, — подтвердил он загадочно. — Это дощанки да коломенки. Иные в двадцать длиною да шириной до пяти саженей….. Попробуй-ка такую махину выволакивать на берег! Либо с берега на воду стаскивать…

— Зачем же их выволакивать?

— А как иначе? — шептал он все громче, распаляясь, и даже привстал на постели. — Зимой во льдах не оставишь — раздавит. Да и летом, когда случается спешный ремонт, тоже на сушу вытаскивать…

— И как же… как же вы их, такие махины, вытаскиваете?

— А так… вручную, — сказал он уже вслух, не сдерживая голоса. — Знаешь, сколько рук надобится для такого действа?

— И сколько же? — выказывая все больший интерес, Пелагея тоже привстала.

— Уйма! Пятьдесят, а то и все шестьдесят человек приходится наряжать для подъема или спуска коломенок. Да плотников не менее тридцати. Вот и посчитай.

— Много, — согласилась она. — Сотня без малого. Небось, всю деревню на ноги приходится поднимать?

— Одной деревней не обойдешься, — пояснил он со вздохом. — Куда там! Вон в Красноярской деревне и всего-то два десятка работных мужиков. А в Тугозвоновой и того меньше…

— И как же обходитесь? — не поняла она, запутавшись в этих подсчетах.

— А так, — опять он перешел на шепот. — Сгоняем крестьян со всех деревень окрестных. Тягостно и несподручно. Не приведи Бог! Хорошо, если солдаты либо казаки под рукою окажутся… И так вот из года в год.

Они помолчали, будто осмысливая сказанное.

— Так это и есть тот тупик, о котором ты говорил? — догадалась Пелагея. — Но ты же нашел выход из него?

— Нашел.

— Ну… и какой же выход?

— Выход простой, — живо он отозвался, словно и ждал только этого вопроса. — Дабы сей труд немыслимый отвратить, избежав при этом убытков немалых, надобно шлюз для подъема судов построить…

— Слюз? — переспросила Пелагея, переиначив слово по-своему. — И как же ты его построишь?

— Да просто, Пелагеша, — пояснил он охотно. — Надобно соорудить из крепких и длинных слег наклонные режи, одними концами утопить их в реке, а другие концы упрочить на берегу — получится добрый настил, подобие шлюза… Вот на него-то, на этот настил, и заводить коломенку — по прибылой воде там и усилий больших не понадобится.

— И не надо сгонять мужиков со всех деревень? — не без удивления уточнила Пелагея.

— А зачем? Там и одной судовой командой можно управиться.

— А получится?

— Должно получиться.

— Ну, дай Бог, дай-то Бог! — облегченно вздохнула Пелагея, радуясь столь неожиданному решению не меньше самого изобретателя. И засмеялась тихонько, повалив его на подушки. — Ой, Ваня, какая у тебя голова!

— Какая? Ну, говори, какая у меня голова? — смеялся и Ползунов, шепотом выпытывая.

— Ву-умненькая! И я за то шибко ее обожаю. Такой слюз кто еще может измыслить?

— Ах, так! — притворно он возмущался. — Выходит, сударыня, вы только за то и обожаете меня, что шлюз я измыслил? Ах, так!.. — возились они в жарких перинах, тесня и сжимая друг друга в объятиях. Наконец, уморившись, откинулись на подушках, и Пелагея, слегка задохнувшись, спросила:

— А ты, Ваня… за что ты обожаешь меня?

— За все, Пелагеша, всем ты мне люба, — ласково обнимал он жену одной рукой, а другой поглаживал густые волосы ее, мягкой волной стекавшие на подушку, коснулся высокой груди и ладонью повел ниже, ощутив сквозь тонкую бязь ночной рубашки упругую впадинку живота.

Пелагея вдруг затихла и напряглась каждою жилкой, будто ожидая чего-то, а может, испытывая неудобство от этой ласковой и широкой ладони, взяла ее и осторожно сняла с живота, глухо и тихо сказав:

— Нет там ничего, Ваня, не прислушивайся…

— Как… ничего? — не понял он поначалу.

— А так: нет ничего, пусто, — дрогнувшим голосом повторила она, и ему показалось, что и сама Пелагея не то вздрогнула, зябко поведя плечами, не то всхлипнула, холодно проговорив: — А ты, небось, ждешь сынка… или дочку?

— А ты, Пелагеша, разве не ждешь?

— И я жду. Но нет ничего… пусто, — все так же холодно и жестко сказала она, и голос ее звучал все глуше, как будто издалека. — А мы ведь живем вместе почти уже год…

— Ах, вот ты о чем, — дошло, наконец, до него и понял он подоплеку горестных ее слов. — А я-то подумал, какая беда стряслась. Да полно тебе, Пелагеша, все будет ладно, — привлек он ее, утешая и тормоша полегоньку, стараясь успокоить и развеселить. — Нашла о чем горевать. Всему свое время. Да это ж и от нас зависит, — посмеиваясь, говорил. — Вот и давай постараемся…

Утешения были столь же искренни, сколь и наивны, и Пелагея, слушая, не могла сдержать улыбки:

— Ну, коли поможет, давай постараемся…

Весна в том году замешкалась. Февраль был уже на исходе, но, как говорят, не сшиб еще рог зиме. Снега лежали нетронуто белые, сугробистые. И все ж-таки в полдни, когда солнце взбиралось повыше, заметно распускало — и с заледенелой по углам избяной крыши начинало весело капать… Яшутка с Ермолаем, повизгивая от восторга, подставляли сложенные ковшиком ладони под эту капель, набирая вешней водички, и пили с причмоком, задирая по-птичьи головы да еще и похваливая:

— Вку-усная, спасу нет! Попробуйте, Пелагея Ивановна, — призывал Яшутка, хитро поглядывая на стоявшую неподалеку хозяйку. И казачок Ермолай поддерживал его всерьез:

— И вправду скусная. Как мед! Отведайте, барыня.

Пелагея грозила им пальцем, пугая: мол, кровля земляная, дерном крытая, а вы эту воду глотаете. Подошел Ползунов и, разобравшись в чем дело, по-своему рассудил:

— Да, да, Пелагея Ивановна, тебе оной водицей пользоваться заказано. А бусурманам этим, — кивнул на мальцов, — дозволено сполна.

Посмеялись вместе, но тут же он и охладил своих подопечных: