Яблоко Невтона

— Да будет тебе, — пресек его Ползунов. — Хватит зубоскалить. Дело серьезное. И казачка я купил не из прихоти, сам понимаешь. Когда был один — и в голову такое не приходило. А теперь… Давай-ка лучше подумаем, что еще надобно сделать перед отъездом.

— Давай подумаем, — примирительно согласился Ширман. И тотчас, почти и не думая, предложил: — А не заглянуть ли нам в трактир? Выпьем на посошок. Дорога предстоит дальняя. Отведаем флиссингенских устриц — и прости-прощай, Москва! А что, Иван Иванович, — вскинул голову, плутовато посмеиваясь, — хорошо провели время, незряшной вышла поездка?

— Думаю, что незряшной, — серьезно сказал Ползунов. И мысленно подтвердил, соглашаясь: и вправду, незряшной.

Август 1758 года, сухой и пыльный, был на исходе, когда сибирский обоз выехал из Москвы, двинувшись в обратный путь. И лишь спустя два месяца, в конце октября, как раз ко второму зазимку, достиг Барнаула.

7

Несколько дней после приезда ушло на хлопотные отчеты, сдачу товаров, закупленных для завода, а потом и на обустройство семьи. Спасибо Хлопину, давнему приятелю, освободил он Ползунова от излишних забот. Дом преуспевающего канцеляриста находился неподалеку от горного правления, на Иркутской линии, был крепко срублен, просторен, и Дмитрий предложил Ползунову не ломать голову над приисканием жилья, а перезимовать у него. Ползунов согласился без малейшего колебания — лучшего выхода и не придумаешь. Прежде, когда он был один, этой заботой не шибко и обременял себя, довольствуясь малым: где приткнется — там и хоромы. А вот работу ставил превыше всего, можно сказать, на первый план, как ту лошадку тягловую, которую впрягают в оглобли впереди телеги, не иначе. Иначе нельзя — не получится! Но теперь-то он был не один, с женой… А жене он и сам не хотел отводить последнее место. Как же быть? «А так, — отвечал он сам себе, — чтобы семья и работа не чинили друг другу помехи, а шли рядом, в одной упряжке, как два рысака, впереди экипажа. Иначе нельзя!» — и вовсе повеселел Ползунов, радуясь найденному согласию, хотя говорить о каком-то «согласии» было пока рановато: семейная жизнь только начиналась и все ее трудности, испытания оставались еще впереди.

Однако сегодня унтер-шихтмейстер чувствовал себя счастливым и думал, что счастье даруется человеку свыше — раз и навсегда. Помышлять о другом не хотелось, не приходило в голову — и слава Богу!

В таком настроении и отправился он в то утро на доклад к управляющему заводами Христиани. Погода стояла ясная и тихая. Ночью подморозило, застеклив лужи тонким ледком, хрустко, со звоном ломавшимся под ногами. Чистое небо, слегка лишь притуманенное по окоему, тоже казалось выстекленным и промороженным до прозрачной голубизны.

И Ползунову подумалось вдруг, непроизвольно мелькнув поверх других мыслей: «А капрал Беликов, наверно, уже отвел суда на зимнюю стоянку». Он мигом представил себе крутые излуки Чарыша и Кабановскую пристань, где все прошлое лето командовал флотилией из десяти судов, сплавляя руду на завод. Хозяйство досталось ему нелегкое. Суда старые, изношенные, людей не хватало. Он доносил об этом начальству. Канцелярия обещала договориться с военным ведомством о выделении Барнаульским и Кузнецким гарнизонами по шестьдесят казаков и солдат, чтобы доукомплектовать экипажи, но из Барнаула прибыло всего лишь тридцать солдат, а из Кузнецка и вовсе не прислали. И пришлось Ползунову обходиться гораздо меньшим составом, что не могло не сказаться на отгрузке. Нет, нет, прав полковник Порошин, трижды прав: надо сближать рудники и заводы! Но как? Теперь эта мысль все чаще приходила в голову Ползунова. Да он еще в прошлом году, задолго до встречи с Порошиным, искал способы этого «сближения» — и предложил не оставлять суда на зимовку в Барнауле, а уводить по последней воде, опережая морозы, в Красный Яр и ставить там до весны, что, по его подсчетам, сократит первый рейс почти на месяц. Так и сделали. А вот как это сказалось на отгрузке руды в нынешнюю навигацию, Ползунову не было известно — почти год находился он в отлучке.

И сейчас, помимо всего, беспокоил его и еще один вопрос: чем после возвращения будет он заниматься? Но решить это мог лишь один человек — начальник заводов Иоганн Христиани, к нему и спешил в это утро Ползунов, бодро шагая по льдистому тротуару. И принят был сверх всяких ожиданий любезно и даже с улыбкой.

— А ну покажись, покажись, голубчик, каково после столицы выглядишь? Потрудился ты, надо отдать должное, исправно, — похвалил Христиани, пожимая руку унтер-шихтмейстера и кивком головы указывая на жесткое деревянное кресло, боком придвинутое к столу. — Садись и докладывай. Хотя о многом я уже и осведомлен, — тут же признался. — Знаю, что все необходимое тобою закуплено. А главное?

— А главное, господин асессор, серебро наше прошло на Монетный двор по самой высокой пробе, — не без удовольствия доложил Ползунов.

— Вот это лестно… вот это баская сказка! — живо отозвался Христиани, выказывая и говорок сибирский, приобретенный за многие годы службы на Колывано-Воскресенских заводах, и все тот же неискоренимый саксонский акцент. — Стало быть, не напрасны труды наши?

— Уверен, господин асессор, что не напрасны.

— Надеюсь, и для тебя поездка была полезной? Препятствий больших не чинилось?

— Больших, слава Богу, избегли. А малые полковник Порошин помог устранить.

— Вот и славно! Ну, и как он там, Андрей Иванович, не сбирается в Барнаул?

— Сбирается. Но когда будет — неизвестно.

— Ну и ладно, ладно, обходимся пока, — довольно вяло и с какою-то недосказанной, затаенной мыслью проговорил Христиани и круто повернул. — Ты-то сам, унтер-шихтмейстер, чем полагаешь далее заниматься?

— Работать, господин асессор, — осторожно, с уклончивостью отвечал Ползунов, угадывая в этом вопросе не столько желание управляющего выведать его мысли, сколько намек на то решение, которое, по всей видимости, им, управляющим, уже обдумано, а может, и принято — и не ошибся в том.

— Что ж, работу найдем тебе подходящую, — сказал Христиани, — без дел не останешься. — И, как бы взвесив что-то в уме, уточнил. — Пока будешь прикомандирован к Канцелярии. А ближе к весне поедешь на Красноярскую пристань. Надеюсь, угадал твое желание? — весело посмотрел.

— Угадали. Только почему Красноярская, а не Кабановская пристань?

— А Кабановской уже нет — закрыли нынешним летом. Да ты ведь и сам говорил не однажды, что Чарыш в тех местах мелеет и пользоваться той пристанью неспособно. Вот мы и перенесли ее ниже по течению, в Красный Яр, а в Кабановской оставили только два рудных амбара да караульную избу. Что, недоволен решением?

— Никак нет, господин асессор, считаю решение правильным.

— И я так считаю. Значит, поладили! — Улыбнулся Христиани.

Они поговорили еще о чем-то, однако главное, что более всего занимало и беспокоило Ползунова, прояснилось — и теперь он знал: ближе к весне отправляться на Красноярскую пристань. И это ему не внове — служба привычная. Но он ведь теперь не один: а как отнесется к этому Пелагея? — подумал не без тревоги. И в самом деле: едва из Москвы на Барнаульский завод переехали — не ближний свет, а тут изволь и еще дальше, в неведомую глушь… А если не согласится, воспротивится?

Ополдни, вернувшись домой, Ползунов и не знал, как и с чего начать разговор, чтобы не испугать, подготовить Пелагею, мялся, ходил вокруг да около, говоря о каких-то пустяках, а сказать главное не решался; когда же, набравшись духу, выложил — понял, что тревога была напрасной. Пелагея спокойно выслушала, ни мало не огорчившись, и твердо, скорее весело и без колебаний, ответила:

— Какая ж беда? Коли надо ехать, так и поедем! А ты думал, я испугаюсь? — разгадала его сомнения. И он, вздохнув облегченно, признался:

— Выходит, это я боялся?

— Чего ж ты боялся?

— Боялся тебя огорчить.

Она засмеялась и тронула его за руку: