Правда

— Какая злая...

— Станешь злая, когда твоего дитя отняли да в печку живьем, — с неожиданным состраданием произносит баба Лена, непоследовательная, как все женщины.

— Так у Маринки было дитя?

— Ну да, она ж венчалася. А наши его в печку. Это мы умеем. Это мы завсегда пожалуйста — с дитями воевать.

— Ну а потом?!

— А наши бабы напужались, заплакали да говорят: пожалей ты нас, смилуйся. Тоже ж ведь детки у нас малые. Неужто, говорят, во веки вечные нам твою проклятию терпеть?

— А Маринка?

— Сжалилась маненько. Ладно, говорит. Вот ежели, говорит, пройдет много годов, и сызнова воссядет на престол царь-государь прозваньем Михайла Романов, и сам своею царскою волей от престола откажется и отдаст престол и волшебное кольцо в руки человеку, что пришел неведомо откуда и звать его неведомо как, а сам тот человек царских кровей будет, да знать про то не ведает, а тот человек кольцо в море-окияне искупает и на палец себе оденет — и тогда сыму я свою проклятию, и град Китеж пресветлый из воды обратно подымется, и станете обратно жить-поживать да пряники есть.

— И что?

— Не было ишшо у нас царя Михайлы. Петры, Николаи да Лександры все. А Михайлы не было. Да и кто ж по своей воле от престола царского откажется и отдаст в руки неведомо кому? Дураков таких не бывает.

— А кольцо где?

— Кольцо-то? Во дворце хранится, под семью замками. Да только проку нет от того кольца. Дурное оно, испортила его Маринка.

— Баб Лена, я хочу быть царем.

— Кто ж не хочет. Ты учись давай. Выучишься на анжинера, большой человек станешь. Будешь мне на старости лет утеха и забота. Не забудешь бабу Лену-то?

— Не забуду. — Он обнимает ее за шею. — Я тебе, баб Лена, буду каждый день пряников присылать. И денег. Как в пристенок выиграю, так пришлю денег. Сто целковых.

— А то тяжело мне будет на старости-то в кухарках. Ладно теперь, я еще крепкая. А только от жару кухонного слепнут да болеют.

— Вот если б я был царем, то...

— Что?

— Я б добрым был царем. У меня каждая кухарка могла бы во дворце сидеть...

— Ах ты, голова моя садовая...

Алена Родионовна обнимает его, целует, крестит. Оба плачут, растроганные. Убаюканный, он засыпает и видит во сне: в золотом дворце сидит царь-царевич, король-королевич и кормит пряниками ученого кота, серого в яблоках, и стремена и седла сияют изумрудами и яхонтами...

К денежному переводу прилагалось письмецо. Алена Родионовна, хоть и была неграмотна — барыня прочтет ей письмо, как обычно, — радовалась этим весточкам от своего Володи больше, чем деньгам. Он расписывал ей свою жизнь, не жалея красок. Она, она одна вырастила его! Хотя нельзя не признать, что барин с барыней содействовали немало: они не только за свой счет отправили кухаркина сына учиться в университет, но и, когда юный Володя за учет фальшивых векселей должен был попасть под суд, помогли выправить фальшивую метрику, в соответствии с которой восемнадцатилетний юноша был превращен в отрока шестнадцати годочков, вследствие чего всю жизнь и считалось, будто Владимир Ильич (кстати, отчество мальчик получил в честь сапожника Ильи Родионыча, брата Алены Родионовны) появился на свет в 1870-м, а не в 1868-м, как было на самом деле.

«Неплохие были господа. А баба Лена моя совсем слаба стала — и на глаза, и на ноги...» Владимир Ильич вздохнул. Ничего, теперь все переменится. Он еще введет ее во дворец. Напрасно она, не желая попусту будоражить впечатлительного ребенка, всю жизнь скрывала от него тайну его происхождения: языки у людей длинные, и на каждый роток не накинешь платок. Владимир все узнал, когда ему было лет тринадцать или около того. Соседский кучер Никита — человек весьма культурный, хоть и горький пьяница, — забрел к бабе Лене поправиться крепким чайком, хозяйки не застал и в ожидании точил лясы с ее приемным сыном; тогда-то он впервые и назвал Володю «прынцем датским».

— Почему датский, дядь Никита?

— Да как не датский. Датский и есть. Коль датская прынцесса тебя родила.

— Какая такая датская принцесса?!

— Да супруга же цесаревича Александра Александрыча! Марья Федоровна!

Володя вытаращился на гостя в полном изумлении:

— Баба Лена мне ничего такого не говорила...

— Да ну?! Что ж, ей виднее: должно, не хочет, чтоб ты знал. А я, дурак, разболтался, — Никита покрутил головой, по-видимому сокрушаясь о своей несдержанности. — Так ты уж, Володька, ей ничо не говори. Побожись, что не выдашь меня.

— Не выдам, дядь Никита, провалиться на этом месте! Лопни мои глаза! Валяйте, рассказывайте!

Однако струсивший Никита уже пошел на попятный:

— Да я толком-то ничо и не знаю... А только болтали много, когда тебя нашли. Мужики ходили по дрова... Карета мчалась трактом, вдруг дверца отворилась — и сверток какой-то полетел чуть не под колеса... Мужики глянь — а сверток-то пищит! Развернули — а там дите. Да все в кружевах, в атласе... Куда ж девать живую душу? Отнесли Алене Родиновне, она тебя и взяла.

— Да это я уж сто раз слыхал, — разочарованно протянул Володя. — Это и барин с барыней знают.

— А ты дальше слушай... Там по кабакам такое болтали — аж волоса на голове дыбом становятся! Будто, значит, Марья-то Федоровна, когда еще совсем была молоденькою, согрешила со старшим сыночком нашего государя императора. Любовь промеж ним шибко большая была, вот и не утерпели до венчания. Цари ведь тоже живые люди... Робеночек родился... А тут же отец робеночка — цесаревич-то Николай — взял да и помер в одночасье. Вот цесаревич Александр грехи братца-то и покрыл, женился на прынцессе Дагмаре... А робенка куда? Отвезли в Питербурх и фрялине какой-то отдали на тайное воспитанье.

— Фрейлине, — машинально поправил Володя. Дух у него занялся от этого рассказа, глаза заблестели; он едва мог владеть собой.

— Я и говорю: фрялине... А только цесаревич Александр не хотел, чтоб племяш его вырос да начал, чего доброго, воду баламутить... И задумал он страшное дело. Погубить решился невинного дитя. А только супруга его Марья Федоровна про то узнала. И велела фрялине увезти сыночка из Питербурха далеко-далеко, чтоб никто не сыскал. Села фрялина в карету и поскакала в Симбирск — тут у ней двоюродная бабка жила... А цесаревич Александр погоню пустил. Фрялина напугалась и выкинула робенка из кареты — вдруг добрый человек подберет... Так и вышло.

— Да откуда ж вы, дядь Никита, можете это знать?!

— А бабка-то фрялины! От ейной горнишной слух и пошел.

— Скажите мне, где она живет. Я должен поговорить с ней.

— Померла уж давно. И горнишная, и сама бабка померла. Старые были. А то, может, потому и померли, что болтали лишнего.

— А фрейлина?

— И та померла. Тоже, знать, лишнего болтала. Бабы — язык без костей...

— Врете вы все, дядь Никита, — сказал Володя: он был уже не маленький ребенок, чтобы верить в сказки. — Ерунду какую-то городите. Пили б поменьше!

А на следующий день дядю Никиту переехала ломовая телега и он скончался, не приходя в сознание. Говорили, был пьян...

Володя тогда, конечно, не поверил бредням горького пьяницы, хотя подсознательную обиду на цесаревича Александра, ставшего впоследствии императором, в душе все равно затаил, равно как и туманную, неопределенную нежность к Марии Федоровне; когда революционеры хотели злого императора убить, как убили его доброго отца, — Володя им тайно, но горячо сочувствовал. Однако же у него и в мыслях не было самому пытаться сделать какую-нибудь пакость императору. Ведь кучер Никита просто болтал что в голову взбредет. И Володя забыл причудливую сказку, как и ту, другую, что рассказывала ему Алена Родионовна.

Он вспомнил о них значительно позже, когда, выгнанный с позором из университета, болтался в Петербурге и только начинал самостоятельно осваивать тонкости коммерции. Несмотря на бедность, в любовницах у него уже тогда не было недостатка, хотя бурные эти романы обычно бывали непродолжительны; так и своенравная Матильда Кшесинская тогда, в далеком девяносто втором, лишь на пару вечеров стала подругой юного Володи — его жизнерадостный характер привлек ее, как привлекал многих женщин, — но, убедившись, что ценных приношений от него ждать нечего, с такой же легкостью оборвала эту связь. Однако она успела сказать ему кое-что весьма интересное...