Поход на Югру

— Не шмякнул он тебя, атаман?

— Зашиб малость. Не забуду помощи твоей, Савка, — пикнуть зверю не дал. Век не забуду. Сбежались ратники. Савка отошел и принялся свежевать зверя.

Яков тряхнул головой и подмигнул Омеле:

— Хочешь, мы тебя над Югрой князем посадим?

— Ни к чему, — огрызнулся Омеля.

— И правда, ни к чему. Проешь все царство за раз.

Омеля покраснел, губы его скривились.

— Не расторопен, говоришь! Едой попрекаешь? — он двинулся на Якова.

Тот улыбался.

Омеля мрачно огляделся вокруг.

— Уйду!

Первый раз увидели воины этого добродушного детину в такой ярости. И с чего? С шутки рассвирепел.

«Самое время не дать ему отстать, — смекнул Савка, — самое время».

На стоянке, будто ненароком, он бросил Омеле:

— Замыслил что-то атаман. Ласков стал. Неспроста.

Омеля молчал. Савка не знал, с чего начать разговор.

— Я бы на твоем месте не простил обиды, — снова начал он. — Яков думает, что мы без него пропадем. Да не пропадем! Дорога теперь нам известная.

Омеля обхватил колени и сидел, не двигаясь.

— А что Яков супротив тебя? — пел Савка. — Да ничто. А тайга — она все укроет.

Омеля удивленно покосился на Савку, поморгал светлыми ресницами.

— Ты о чем это?

— Тайга, говорю, все укроет.

Омеля насупился, потер лоб грязной рукавицей.

Угрюмо спросил:

— Ты вроде бы про смертоубийство?

Савка похолодел. Он увидел, как поджались у Омели губы. Непонятно устроена у него голова: вдруг вычудит такое, чего не ждешь.

— Какое смертоубийство? — заюлил Савка. — Перекрестись, Омеля. Я говорю, тайга — она страшная, все пропасть можем. Придумаешь — смертоубийство! — И задом, задом попятился от Омели. Тот провожал его тяжелым подозрительным взглядом.

«Пошто он мне про обиды толкует? — соображал Омеля, — со своей корыстью, поди, толкует. „Тайга — она все укроет…“ Не доброе у него на уме…»

Трое ушкуйников ушли по следу лосиного стада и не вернулись. Ждали их день и двинулись дальше. Пал мороз, обжигавший горло и легкие. Воздух шуршал при дыхании. Под снегом и льдом была топь. На широких сугробах-кочках стояли чахлые премерзшие сосенки. По сосенке на кочке.

Молодой ратник, протаптывавший путь, вдруг взмахнул руками и провалился под снег. Он барахтался в черной жиже, которая дымилась белым густым паром и расползалась, съедая снег. Ушкуйники отступили.

Ратнику бросили вывороченную сосенку. Он не мог ухватиться за нее побелевшими пальцами, вцепился зубами. Глаза у него были желтыми и безумными.

Он погружался в топь без крика. Вода подернулась ледком, а под ним колыхались белые пузыри.

Теплые ключи!

Ушкуйники уходили от этого места торопливо, не чувствуя усталости.

Пока не пала ночь.

А с нею пришел страх, от которого немели руки и ноги и мутился разум.

На кочках горели маленькие костерки, и люди жались друг к другу — только бы не уснуть, только не уснуть.

Савку знобило. Он сжался в комок, чтобы сохранить тепло.

Завел непутевый атаман. Никому не выйти из этой пустыни, нет ей конца. Так пусть сперва сам хлебнет черной водицы.

Сейчас людям только шепни, взбудоражь их — разорвут Якова.

Но Савка медлил. Слипались веки.

Виделось ему, будто в сенокосный зной, разомлев от работы и жара, прилег он под копной у дороги. А сынок Тишата поднес к его губам жбан с ледяным квасом. У. Тишаты облупленный от загара нос и широкие, как у матери, белые зубы. Он смеется, квас пахнет сухими цветами хмеля. Савка силится улыбнуться и не может. Лень и дремота растекаются по телу.

Как в ямке сжались маленькие люди, а над ними опрокинулось огромное звездное небо и тишина. Ужас и трепет проникал в сердце от этой огромности мира и беспредельного холодного безмолвия. Яков запел молитву. Он был похож на колдуна у сиротливого костерка, с возведенными к небу руками. Ушкуйники, охваченные глубоким чувством торжественности и одиночества, глухо повторяли его слова. Они стояли на кочках у маленьких кострищ, закутанные до носов. Это была странная молитва христианскому богу и водяному, взявшему в жертву белозубого ратника, звездам и белому безмолвию.

Она была похожа на стон, на немую песню.

Яков сорвал голос. И тогда запел Зашиба, сын колдуна Волоса.

Яков хрипло приказал собираться в путь. Они будут идти день и ночь, пока не пройдут пустыню. Иначе — смерть.

Беспредельным и синим было небо в холодных огоньках звезд. И густая краснота углей на кочках казалась холодной.

Войско шло в темноту, в холод.

Через два дня, когда вышли в чистый сосновый бор, Яков позволил отдохнуть вконец измотанным людям.

ЛЕШИЙ

Якову приснилось, будто пузатая в его рост жаба вылезла из-под корня и уставилась на него тусклыми, как сырые камни, глазами. Она коснулась его щеки теплой шершавой лапой. Яков стряхнул ее и открыл глаза. Громадная губастая морда склонилась над ним и шумно втянула воздух. Широкий, как лопата, рог качнулся на фоне темного неба.

Искра пронизала голову и тело. Яков совсем очнулся, на миг онемел. Вдруг стало жарко, а под лопатками побежал озноб. Тень громадного зверя метнулась в ельник. И будто еще тень человека исчезла за нею. Они убегали, ломясь сквозь заросли, тяжело поднимая снег.

Якова трясло. Он вырвал из-под изголовья топор и вцепился в рукоять до боли в пальцах.

Тускло шаяла нодья, постреливая искрами в снег. Мгновенная тишина отдавалась в ушах тонким звоном. И вдруг застонал кто-то, заухал и смолк, прислушиваясь. Осторожно пошел вокруг лагеря: хруст-хруст.

И опять напряженный звон тишины.

Тонкий и резкий свист метнулся из ночи. Казалось, что свистят со всех сторон.

Ушкуйники сбились группами и не смели дышать. Были напряжены, как тетивы их луков. Вот он, настоящий леший.

Всю ночь хохотал и свистел леший. То продирался сквозь чащобу, то осторожно крался в мерцающем мраке. Кричал:

— Уходите! Уходите!

С рассветом он ушел. Ушел торопливо, будто убегал. А может быть, и притаился.

Разговаривали шепотом.

Проснулся Омеля и не мог понять, чем встревожены люди. Настоящего лешего он проспал. Но ушкуйникам было не до смеха.

В тайгу уводили глубокие следы сохатого, а рядом шла свежая широкая лыжня. Словно охотник прошел за лосем.

— Вдвоем был с лешачихой, — сказал Савка.

— А может, он сразу два облика может принять, звериный и человечий, — шепотом ответил высокий ушкуйник, заросший бородой до глаз.

— Руки, говорят, у него длинные, до пяток и лохматые.

Ушкуйники мрачно переговаривались:

— Закружит.

— Здешний он, не наш.

— Из-за Омели осерчал, что с топором на него ходил.

— Ясное дело. Ежели крови лизнет — отступится. Омеля, прижатый к тонкой осинке, непонимающе моргал.

Лица ушкуйников были красны, они напирали, не поднимая глаз, будто хотели боднуть.

— Чего вы, — хихикнул Омеля. — Я ж ничего…

— Еще и ржет!

Савка стоял позади Омели. На него напирал и подталкивал дядька с заросшим до глаз лицом. Наплыл на глаза красный туман, только клочок белого мха видел Савка, торчащий из прорванной на плече Омелиной шубы. Еще миг, и Савка вцепится в этот клочок. Или в шею. Не сознавая, что делает.

— Братцы, смотрите, кого я поймал?

Яков держал за уши зайца. Тот трепыхался и вращал глазами. Яков бросил зайца в толпу, зверек подпрыгнул чуть не до носа Омели, выскочил из-под чьих-то ног и метнулся под ель.