Лох

Улыбка заиграла на его спекшихся губах, он причастился из рук своего брата, попрощался со всеми, велел послать телеграмму в Мюнхен и завещал похоронить себя не в Москве, а на кладбище в деревне Хорошей. В ту же ночь Тезкин умер, не дожив трех месяцев до своего тридцатилетия.

Выполнить его последнюю просьбу оказалось неожиданно трудно. За разрешение похоронить покойника в соседней области требовалось дать огромную взятку, а таких денег у обнищавшей семьи не было. Не мог помочь и Голдовский, ибо, несмотря на августовскую победу и развернувшиеся в стране реформы, западные интеллектуалы все меньше интересовались загадочной славянской душой. Россия вышла из моды, молодые таланты уехали, а те, кто остался, занялись продажей мебели, сигарет и женских трусиков, чем Левушка заниматься не желал совершенно, и фирма его, вынужденная покинуть сверкающий офис на Кутузовском проспекте и сократившаяся до хозяина и его жены, влачила самое жалкое существование на дому у Левы в Кожухове. В том Кожухове, где стало еще отвратнее и грязнее и к пьяным работягам прибавились нищие, проститутки и ничего не боявшаяся обнаглевшая шпана.

И лежать бы Тезкину на Домодедовском или Митинском кладбище, запихнутому между ячейками других могил, как в гигантской камере хранения, куда сданы все тела умерших до Судного Дня, когда бы не прилетевший в Москву Фолькер. Предприимчивый немец все уладил, и последнею тридцатою весною Тезкина повезли в Хорошую. Хоронили его в оттепель, земля не промерзла, и три оставшиеся в живых старухи сокрушенно глядели, как приехавшие из города люди закопали в землю того, кто должен был хоронить их.

Обратно ехали в темноте. Машину мягко покачивало на ухабах, Фолькер задумчиво слушал рассуждения степенного отца Евгения, сидевшая рядом с Анной Александровной Козетта задремала, и Левушке Голдовскому привидился то ли сон, то ли греза. Привидилось ему, что конец света действительно настал, правда, совсем не такой, как в Апокалипсисе. Он наступил не мгновенно и не сопровождался никакими катастрофами, а скорее напоминал кем-то спланированную и тщательно организованную эвакуацию. Это длилось несколько дней, о нем много писали в газетах, говорили по телевидению, главы государств и политики выступали с соответствующими заявлениями и даже успели собрать Совет Безопасности ООН, но решение принято не было. Кое-где была отмечена паника, кое-где резко возросло потребление спиртных напитков и посещение публичных домов, в иных местах наблюдалось массовое крещение, некоторые священники брали колоссальные взятки, хотя не совсем понятно было, для чего эти деньги им потребовались. Но в целом все проходило довольно спокойно. Люди завершали свои земные дела, убирали дома и доделывали работу, прощали друг другу все обиды и грехи, надеясь на скорую встречу по ту сторону бытия, и два космонавта, кружившие на орбите, с интересом наблюдали, как уходят в вечную жизнь сперва Америка и Австралии, затем Азия и Африка, после них Европа. И только светилась еще во мгле Россия, не то как покидающий последним корабль капитан, не то потому, что больше всех накопилось в ней грехов. Но вот стала гаснуть и она, уменьшаясь в размерах до Московского государства, как мечтали ее недруги, и точно отдавая Богу те земли, что некогда кровью и мечом присоединили к себе ее цари, — она вспыхивала, пока не угасла вся. Лишь по чьей-то забывчивости светилась маленькая точка между Питером и Москвою, где по-прежнему жили три одинокие старухи, три ветхие мойры, которых не взяли на небо и не сказали, что история закончилась, оставив охранять сокровища потухшей земли и память о ее смешных обитателях.