Тавро

Ему вдруг захотелось выпить именно двести граммов самогонки, закусить кислой капустой, мануфактурой либо анекдотом, сказать что-то как будто неясное, но что все понимают с полуслова и до конца, потом махнуть рукой, собраться уйти, но остаться, потому что предложили еще кружку пива.

«Это, Мальцев, тоска-хандра по пьянке говорит. Ты ее не слушай! У тебя теперь работа для всей твоей жизни есть. И плюй на то, что тебя в военкомат вызывают. Ты свое уже отслужил. Хватит. Лучше выпей еще виски, кальвадоса и настрой свой понятийный аппарат на веселый и благородный лад».

Он следил за тем, чтобы его губы не шевелились, и время от времени напрягал мышцы лица.

Выходило, по его мнению, недурно. Так он и шел из кабака в кабак на твердых, негнущихся ногах. «Начинается новая пора, имею же я право это отметить, как положено!»

К началу ночи он очутился на улице Тильзит под окнами Бриджит. Поглядел на черные проемы.

«Что я стою тут, как пацан? Гитары только не хватает!»

Она спала, может, с кем-нибудь, здесь, близко, стоило шагнуть сквозь стену, взять ее за плечи — конечно же, она одна — и сказать, что, мол, терпи меня, раз я такой и ты меня любишь. Покорись и будешь счастлива от своей слабости, как я от своей силы. Мальцеву нужна была больше, чем раньше, ее поддержка, потому что бродить в себе в поисках неясного и манящего можно одному, — не то — взбираться на гору с тяжестью чужих и собственных ошибок на спине.

Ему было тоскливо от того, что не может постучать, подняться, попросить за что-то прощения или потребовать, чтобы она просила прощения — и быть сытым простой радостью. Представив свою голову на Бриджитином плече, Мальцев резко вздрогнул.

«А что я бы сейчас делал в Союзе? Может, пульку бы записывал, может, орал бы до хрипоты о достоинствах товарища Бухарина или о том, что маоизм является разновидностью троцкизма и что сейчас китаезы идут по сталинскому пути, но, может быть, без культа личности над головой и что они, со своей стороны, правы. Витька в ответ орал бы патетически, как всегда, что Российская империя идет к гибели; Мишка — что, как это ни парадоксально, только Израиль способен спасти христианскую цивилизацию. А потом — кто остался бы ночевать на стуле, а кто из-за жены или матери поплелся бы домой, ворча о мещанстве».

«А что? Жизнь казалась полной, раз за каждое слово могли дать пятерку на восток».

Для Мальцева теперь все это было красивым, добрым, сентиментальным, для его же друзей особые слова остались в Союзе силой, необходимой для уважения своей тайной жизни.

Он пошел, не оглядываясь, подальше от чистых зданий. Ночь еще не соскучилась, когда он вошел на Монмартре в кабачок, который, казалось, еще пах парижской коммуной.

— Дайте мне ерша.

— Мы не готовим горячих блюд. Могу дать бутерброд или — бармен подмигнул, как это делают трезвые пьяным — ладно, могу сосиски вам сварганить.

— Да нет. Ерш — это национальная советская смесь. Водка с пивом и немного пепла посередине. А сосиски все-таки дайте.

— Вы советский? Я был у вас. В Средней Азии. Замечательно.

«Ишь, как клюнул. Он наверняка против колониализма и наверняка, если только думал об этом, считает Среднюю Азию нашей колонией, однако, естественно, думает, что я там у себя дома. Это с моей стороны казуистика, но этот француз невольно таким образом утверждает, что мы представляем собой нацию… таки налакался сегодня».

Он пил водку, запивал пивом, а мысли все продолжали лезть на Олимп, кружили тяжелую голову: «И люди будут свободны и богаты — вот она истина». Мальцев даже сделал движение, будто собирал складки тоги. «Я буду счастлив и без околдовавшей меня француженки». Он был мощным и добрым, суровым и великодушным. Он был мир, и мир был в нем. Только немного икалось.

Звук пощечины привлек его внимание: на другом конце стойки молодой парень бил, кисля лицо, защищавшуюся ладонями женщину. В Союзе подобное зрелище было бы сразу окружено рассуждающей толпой: за что бьет, правильно ли, что бьет, сильно или слабо, и кто виноват. А потом вмешались бы — избиение само по себе не интересное зрелище, потому отвлекает. Здесь люди просто слегка отвернули лица и молча ждали конца… В Союзе, интеллигентничая, Мальцев поиграл бы в равнодушного или пресыщенного человека. Но в эту ночь ему стало до слез жалко этой бедной девушки, несчастного создания, беззащитного перед грубой силой. Он не допустит несправедливости.

Мальцев подошел и постарался, чтобы его французский язык был как можно более высокомерным:

— Что вы делаете? Вам не стыдно? Сейчас же прекратите!

К нему через стойку протянул руку бармен:

— Послушайте, не…

Мальцев, радуясь своему спокойствию, его перебил:

— Нет. Вы хороший парень. Так не мешайте. У нас в России не дают такой гадости происходить.

Он верил в эту минуту своим словам. Удары прекратились. Парень посмотрел с удивлением на Мальцева и сказал бармену:

— Ты, тебе не давали слова. Так закрой пасть. Затем Святославу:

— А ты, ублюдок, проваливай, пока могешь. Ты что, п…, может, хочешь, чтоб я те сломал зубы?

Он не смог выполнить свое предложение только потому, что был еще пьянее Мальцева… но он все же широко размахнулся. Драка пьяных всегда забавна своей бестолковостью. Противники падают от пустяка, встают, пытаются удержать равновесие и вновь, по-женски махая руками, бросаются друг на друга и бьют, едва ощущая получаемые и наносимые удары.

Мальцеву в конце концов удалось тюкнуть противника так, чтобы большой палец влез в ухо — после подобного удара человек обычно терял координацию движений. Но пары хмеля опять все попутали — молодой человек только закричал от боли, отскочил и выхватил из кармана рукоять, из которой с резким звуком выскочило лезвие. Оно бросилось к Святославовым глазам. Мальцев успел отпрянуть и нагнуться. Лезвие незаметно порезало кожу лба. Он схватил вновь поворачивающегося к нему противника за оба запястья, попытался свалить его с ног, но кровь со лба уже лилась на глаза. Мальцеву показалось, что он ослеп. Теперь его более не интересовала драка, только спасение жизни. Это желание вытеснило даже оставшиеся в нем обрывки мыслей и внутреннее рычание. Он молча и быстро сделал то, что до него делали и после него будут делать люди в подобной ситуации — откусил кончик носа врага, затем одновременно с его воплем ударил головой по ране и, когда, теряя сознание, молодой человек покачнулся, Мальцев, подскочив, добил его ударом ноги в грудь. Только после этого он осознал, что не ослеп.

— Что смотрите! Дайте хоть зеленки! Забывшись, Мальцев орал по-русски. Девушка парня закричала:

— Сволочь! Грязная сволочь!

— Блядь! — завизжал Мальцев.

Опять по-русски.

Внезапно посетители быстро пошли к выходу. Первой выскочила из кабака девушка, обругавшая Мальцева за то, что он ее спас от побоев. Он услышал потрошившую воздух долгую сирену. Ворвавшись, полицейские уставились на лежащего на полу вдоль стойки молодого человека, затем один схватил платком валяющийся нож, другой — плечо Мальцева.

— Это он?

Бармен нехотя кивнул. Его лицо выражало спокойное неудовольствие.

— Что произошло? Знаю, знаю. Ты ничего не видел, ничего не слышал… Ну?

Бармен продолжал молчать. Тогда полицейский подошел к Мальцеву:

— Ну, чего не поделили?

Мальцев не слушал, а если услышал бы — не понял. Он был скован старым страхом. «Хана… я ведь не хотел…». Безволие разом захватило все остальные чувства и одело их во все серое.

Оставалось ждать, пока его отправят куда следует. Оправдываться не имело смысла, тем более спорить или ругаться. Это тайное знание, о котором Мальцев долго не подозревал — до первого ареста… давным-давно, в какую-то эру — теперь вновь безразлично вышло, как палач, и заняло свое место. «Сколько дадут? Три или пять?» Святослав посмотрел лицо лежащего парня. «Семь лет дадут, не меньше». Мальцев мог быстро отрезветь, но решил не стараться.

Зэк в нем (он никогда не сидел, но нужно ли сидеть, чтобы в потрохах засел мудрый зэк) знал, как будто от начала новой истории человечества, что первые часы после перехода на полное государственное обеспечение бывают психологически самыми трудными — так что, если добрый Боженька подарил тебе тупое забвенье, не отказывайся от него.