Тавро

— Вы, небось, из знатной семьи?

— Да… как будто… но какое это име…

— Это мое дело.

«В случае чего, руки мне бы не подал. Белоручка. Строит из себя Ромео». Из этого нарочитого размышления что-то все-таки вышло. Этот парень не мог ему быть несимпатичным. Но сама жизнь ему давала и дает возможность быть благородным, а этого Мальцев простить не мог:

— Я за Таней не ухаживал, она сама ко мне лезет. («Боже, какая грязь! Чего не сделаешь, чтобы унизить ближнего своего!») Может, ей хочется говорить в кровати по-русски. Спокойней, я вам уже говорил о весовых категориях! Оставьте пылкие чувства для Тани. Постарайтесь завоевать ее, вот, например, расскажите ей о нашем разговоре. Желаю успеха. У меня дела поважнее…

Мальцев отошел, и вдруг от только что совершенного у него стало в груди больно. Сила, должно быть совести, согнула его, выпрямила и снова согнула. Он нажал пальцами на больные ребра. Совесть слегка отступила. Тогда с облегчением стукнул — внутренний молчаливый крик стер стоящий перед глазами контур содеянного. «Что делать, жизнь прожить — не поле перейти».

Оставив дома записку: «Жди меня, и я вернусь», — Мальцев направился к дому Синева. Он не испытывал к нему злобы — потому и было ему неприятно сделать то, что задумано.

Но Синева нужно было убрать, иначе спокойствие будет действительно только сниться. Он это понимал, как понимал и действия Синева. Как раз это понимание не давало возможности французскому болгарину избежать своей судьбы.

Мальцев сел в кафе напротив дома Синева и приготовился к долгому ожиданию. Синев мог уехать, заболеть, переменить квартиру, наконец. Мальцев не успел пожалеть об отсутствии прописки в этой стране — из дома вышел Синев; он весело наполнял руки плечами, талией, шеей сопровождающей его женщины. Начинал приближаться длинный летний вечер. Глядя им вслед, Мальцев думал без всякой иронии, даже как бы ободрял Синева: «Погуляй напоследок, хорошо погуляй». Но что французский болгарин был так рад жизни, озаботило его. Это наверняка означало, что Синев вернется не один. От мысли испугать его спутницу Мальцев сразу и бесповоротно отказался. Уйдя в поиск решения, он выронил тяжелую палку: стук, похожий на стук в дверь, повернул к себе голову Мальцева. «Условный рефлекс. Конечно. Что делает человек в своем парадном? Смотрит, нет ли писем». Мальцев перешел в другое кафе, по дороге купил пачку конвертов. День начинал сильнее темнеть. Опрокидывая стопочки водки и смакуя коньяк, Мальцев размышлял о том, как с годами становится, должно быть, жестче к людям. Но что делать, если Синев совершил глупость — напал не на него, а на безвинную Таню? Глупость ли? Может быть, Синев хотел ему нанести психологический удар? Был случай в жизни Мальцева, когда противник его обезоружил вот так, психологическим ударом.

Шел ему тогда семнадцатый год. Увлекся он в ту пору теорией правого коммунизма и превозносил Бухарина до небес. С троцкистом и старым другом Костей они спорили тогда до хрипоты, до кулаков. Уехав за длинным рублем на целину, Мальцев продолжал с ним ссориться в письмах. Половину двухкомнатной квартиры Кости занимала его сестра с мужем и тремя детьми. Муж сестры, маленький серенький человечек, работал чернорабочим в пекарне, зарабатывал гроши, пил только самогон и уже лет десять, как безуспешно умолял горсовет дать ему квартиру. Костя не понимал, почему сестра вышла замуж за такое ничтожество, а Мальцев понимал — чтобы властвовать.

Этот забитый человечек нашел письма Мальцева и тотчас отнес их в КГБ. Через три недели после возвращения Мальцев получил повестку и пошел, обмирая, а главное, ломая себе голову о причинах вызова. Офицер с университетским ромбиком поговорил с Мальцевым о жизни, о политике, расставляя кое-где довольно грубые ловушки, и, наконец, когда тот начинал уже серьезно холодеть, положил на стол его письма:

— Послушайте, вы хоть и рабочий, но, я знаю, интеллигентный человек. Как интеллигентный человек интеллигентному, скажу вам: я вас понимаю. Сам прошел через это. Согласитесь, что теперь мало кто может поговорить о Бухарине. Но… ай-яй-яй, писать вот такие письма. Как неосторожно. Я вам советую, забудьте Бухарина, по крайней мере, не пишите о нем. Для вашего блага вам так говорю. Сегодня вы спокойно покинете этот кабинет. Но мы будем помнить о вас. Вы не хуже моего знаете, что Николай Иванович не реабилитирован.

Ужас в Мальцеве сменился ненавистью: «Кто? Кто!? Кто!!! Какая сволочь его выдала? Костя не мог, следовательно… это ничтожество? Не может быть! А все же…»

— Товарищ майор, а кто вам мои письма принес? Воротков?

Мальцев знал, что офицер не скажет, поэтому, спрашивая, искал ответа только в глазах. Они машинально ответили «да». Сам же майор насмешливо развел руками:

— Не ждал я от вас такой грубой работы. Сами знаете, государственная тайна. Да у нас сама конституция гарантирует тайну переписки. Разве не знаете?

Офицер — Мальцеву уже казалось — у майора много морщин — рассмеялся своей шутке.

Затем, прекратив смех движением рта, он спросил:

— А почему вы такой бледный?

— Душно.

— Что вы, у меня в кабинете всегда прохладно… Подумайте, если бы эти письма к нам пришли, когда еще жил Иосиф Виссарионович, то…

Мальцев договорил за него взглядом: «Знаю, был бы расстрелян». Офицер ответил ему взглядом: «Это была бы еще не худшая из бед». И Мальцев потупил глаза: «…Да…».

Майор неопределенного возраста сказал Мальцеву на прощанье:

— Вы интеллигентный человек. Так подумайте. Для чего вам жизнь портить. Она у вас впереди. На всякий случай с вами не прощаюсь. До свидания.

Вечером того же дня Мальцев подождал, пока Воротков пойдет в ночную смену. Он думал, глядя на плюгавого человека, шаркающего подошвами ботинок по асфальту безлюдной улицы: «Раздавлю как гадину. Гадина и есть. Убью. Неизвестно, скольких он уже продал».

Его трясло. Что-то похожее на кровь стояло перед глазами.

Воротков оказался как бы вздернутым на два крюка. Он бил своими тонкими руками по плечам Мальцева. В его жестах было много девичье-беспомощного.

— Что? Узнаешь, сука?! Узнаешь!

Кулак уже поднялся, уже искал самое чувствительное место на лице человека, но Воротков перестал сопротивляться. Мальцев видел, как мелкие и остренькие черты его лица набирали величия. Глазенки сверкнули:

— Сам ты сука. Предатель Родины. Против советской власти пошел! Да, я это сделал, я. Ну, бей, убивай. Все равно буду бороться против таких предателей, как ты. Чего ждешь, бей!

Совсем молодой тогда Мальцев сильно изумился, развел руками — Воротков выпал из них. Совершенно ошеломленный, Мальцев спросил:

— Ну чего ты ее защищаешь, советскую власть? Чего? Что она тебе дала? Живешь хуже собаки, твои дети мясо видят раз в три месяца, ютишься с семьей во вшивой клетушке. А на работе, а? Мордуют тебя, гонят вот в ночную, а платят — негры в Африке больше зарабатывают. Да я же получаю в три раза больше тебя. Скажи, ты хоть раз ездил в отпуск к морю, в горы? Молчишь? Нет у тебя никаких прав, только обязанности, тебя ежедневно унижают, оскорбляют, а ты ее защищаешь. Ну чего, чего?!

На это Воротков ответил:

— Ты — враг советской власти.

Мальцев потряс его:

— Проститутка попугайская. Заладил. Да ты котелком повари. Чертов недоносок.

Все было тщетно. Чем сильнее тряс и оскорблял его Мальцев, тем более Воротков тянулся к венцу мученика. Вконец обескураженный, не знающий, что и думать, Мальцев рассеянно подтолкнул человечка:

— А, иди ты на…

Отошедший Воротков закричал:

— Ты, контра, так не отделаешься! Подохнешь там, где тебе положено, — в лагере!

Не раз Мальцев вспоминал Вороткова и пытался понять его. Этот обычный в сущности советский человечишка не был идейным, и советскую власть он не любил, и даже высмеивал ее иногда в анекдотах. Он, как все, обворовывал государство, как мог, — пекарня давала ему все же какие-то возможности. И Воротков не был из тех, кто думал, что «человек» — это звучит уродливо. Он был самым что ни есть середняком. В конце концов материалист Мальцев сказал себе, что очевидно в каждом человеке есть метафизическая пустота, которую он стремится наполнить своим духовным «я», и что «я» духовное должно быть больше «я» бытового — каким бы ни было бытие. И Мальцев решил, что Воротков на него донес в КГБ, чтобы наполнить свою метафизическую пустоту, и по той же причине так героически ему противостоял. Поняв Вороткова и связанную с ним истину, Мальцев искренне пожалел, что не убил его. Хотя, что мог сделать другого Воротков? Обласкать своих плохо обутых и не имеющих игрушек детей, которые завидовали другим детям и потому не любили отца? Дать десять копеек нищему, чтобы их пропил нищий, а не он, Воротков? Обнимать жену, которая приказывала ему это делать?