Тавро

— Да. И этим горжусь.

Мальцев вновь всмотрелся. У всех троих были гладкие, сытые и умные лица. Один из них спросил:

— Вы — антисоветский?

— Нет.

— Так почему же вы сбежали? Я с Франсуа не согласен. Настоящего социализма в России нет. — При слове Россия Мальцев не удержал усмешки. — Но он все же есть. У вас страной правит народ, а не кучка привилегированных.

Мальцев устало произнес:

— У нас страной правит Государство. Аппарат государственной власти.

— Нет.

Франсуа закричал:

— Врет он. Он — реакционер. Чего с ним говорить!?

— Да подожди ты. Дай сказать. Вы говорите — Государство. А коммунистическая партия куда делась?

Мальцев выпил стакан виски и устал еще больше:

— Партия после восемнадцатого съезда стала составной частью госаппарата.

— Врешь!

— …У гражданского общества нет ни малейшего контроля над Государством, а так как у нас нет частной собственности, то вся полнота власти в системе распределения находится в руках именно у Государства. Выводы можете делать сами. А сбежал я потому, что хотел быть свободным. Чего же проще?

В разговор втерся третий голос:

— То, что вы говорите, не соответствует действительности. Советский коммунизм был несомненно лучшим выходом для России. И именно потому, что она была страной аграрной, большевикам пришлось применить насильственный способ соцнакопления.

Мальцев посмотрел на подходившую Бриджит:

— Причем соцнакопление? При Петре I Россия выплавляла больше чугуна, чем Англия. А о Франции и говорить не приходится.

Мальцев вспомнил первый вечер у Тани. Те хоть не очень богатые были. А эти — маменькины и папенькины сынки. В масле катаются. А ему до сих пор как-то неудобно проходить мимо мясной лавки, каждый раз поворачивается он спиной к этой чрезмерной зажиточности. Нечего ему делать в этой Франции. Да и вообще, где же правые в этой капиталистической Франции? Разве что Булон… Ха!

Бриджит сказала:

— Хватит. Мешаете слушать музыку. Чего вы хотите от него? Довольно политики! А ты, Франсуа, заткнись. Не на собрании своей секции.

Но тот заорал:

— Сама заткнись! Вы все тут реакционеры. А мы взорвем ваш гнилой мир! Всю трухлятину! Будут у нас колхозы! Будут! А ты, ты — ренегат!

Мальцев ничего толком не увидел и не почувствовал, но губы его оказались вдруг разбитыми. Франсуа оттащили. Бриджит быстро сказала:

— Прости. Он просто налился. Они у себя на факультете больше всего любят баррикады строить.

Мальцев все чего-то не понимал. Наконец дошло: ему набили морду. Так. Что же надо делать? А ничего… Ну и пусть. Мысль о том, что он получил по личности за то, чтобы были в этой стране колхозы, растянула губы. Попытался их удержать, но серьезность все равно ушла. Он расхохотался. Как давно этого не делал. С чудовищным облегчением. Хоть тут, с этим Франсуа, все было ясно. Когда Бриджит пачкала его кровью платок, чмокнул ее в руку. Все еще смеясь, сказал:

— Пора мне. Я пошел. Колхозы — это не для меня.

— Я провожу тебя.

Городской воздух, очистившись от шума дня, чем-то пах. Мальцев определил: сырой корой. Осмотрелся. Деревьев не было. Тогда он понял, что пахла мокрым лесом идущая рядом Бриджит. Он, было, открыл рот, но…

— Какая тишина, а? И ветер удивительно свежий. Так и кажется, что дома волнуются. Как в лесу деревья и трава.

У самого уха Мальцева будто яростно щелкнули пальцами… понимание творящегося сорвалось с места: „Я здесь… ты здесь… хорошо, что ты здесь, а я рядом“. Вот что происходило в воздухе, объединяющем их головы.

Он не сдирал и даже не снимал глазами Бриджитину одежду — он принимал ее всю до последнего хлястика. Мальцев подумал, что она должна прийти к нему сейчас, этой ночью, и она попросила его адрес. После новой тишины, мягкой, но неудобной, как новый матрац, он подумал, что зря не ответил тогда ударом на удар, и Бриджит спросила:

— Чего ты засмеялся, когда Франсуа тебя ударил? Я думала, что ты на него сразу, без слов, набросишься. Знаешь, он искренне хочет изменить мир. Не рисуется.

Мальцев потерянно улыбался — он уже не помнил, от чего заливался. Начал придумывать ответ, чтобы он был занятным, оригинальным, но не успел… Он уже сказал:

— Добрые фанатики хуже всякого зла. Их не бить надо, убивать.

Бриджит приостановилась. Она почувствовала больше, чем заинтересованность. Этот русский ее приятно испугал. Он показался вначале забавно-неуклюжим, топчущимся на месте и вместе с тем топчущим все… так, потому, что иначе не может.

Бриджит увидела — свет фонаря как раз сыпался на лица — его растерянную улыбку, а затем услышала эти его слова. Его голос делал их окончательными, неизменными — он был ровным.

Они уже отходили от фонаря, и беловатый луч осветил напоследок глаза еще не опомнившегося Мальцева: они были напряжены, как страхи детства, когда отец с матерью уходили в театр, нянька отлучалась к дворнику, а Бриджит оставалась наедине с темнотой и знала, что стоит ей посмотреть вперед, к стене, чтобы увидеть страшные глаза кого-то очень злого. Детство. Давно оно с такой силой не возвращалось к ней. Было так хорошо! Бриджит впервые за много лет захотелось обнять шею отца. Она, пытаясь задержать это желание, дождалась следующего фонаря и вновь заглянула в глаза парня. Они были нежными, и тогда она, вздохнув, поцеловала Мальцева в щеку, — то ли из благодарности, то ли потому, что все же нужно было кого-нибудь поцеловать. Старого отца уже не хотелось.

Взбираясь на свой чердак, Мальцев бормотал:

— Ну и Булониха. Вот это Булониха. Забулонила она меня, что ли?

Он не скрывал восторга. До сегодняшнего вечера французы и французские русские были скорее тенями, чем живыми людьми. Они менялись в глазах Мальцева в зависимости от освещения. Даже Таня, несмотря на ее явную привязанность к нему, несмотря на ночи, была будто под мутным стеклом. А Бриджит вот освободила его от наваждения. Он увидел в ней все, что происходит вокруг него. Да, да, он понял: здесь люди боролись за несерьезную жизнь. Это и был их идеал, их коммунизм. Правда, может быть, не только поцелуй Бриджит, но и кулак того типчика помог ему понять эту простую истину. Глаза уже переставали видеть свет за веками, как появилось желание обнять Бриджит, прижать к себе ту, которую… которой кто-то разрешил ловить и повторять его мысли.

Утром ветер, отделившись от стоящего на одной ноге гения, ударил Мальцева, предупредил его с силой о неприятностях, но тот не понял. Свободный гражданин Святослав Мальцев думал только об одном — собрать побольше денег и уехать на несколько дней с Бриджит к морю. На заводе во время обеда он был настолько поглощен своей мечтой, что не сразу сообразил: услышанное им только что — совершенно необычайно! Он верно ослышался! Сидевшие вокруг него рабочие ворчали, что забастовка им совершенно не нужна.

— Чтоб ее черт побрал. Надоело. Я плачу в рассрочку в трех местах, моя буржуйка вопит, что никак не укупориваем дырищ в бюджете, да и до отпуска не так далеко. Бастовали ведь не так давно. Зарплату нам повысили. Так чего же? А? Я вас спрашиваю?

— Ладно, ладно, не ори. Сами понимаем. Не больше, чем тебе нужна нам эта забастовка.

— Слушайте, чего глотку драть, ничего не попишешь, придется бастовать.

— Ладно. Чего об этом говорить… Ты на каких лошадей сегодня поставишь? Мальцев вмешался:

— Простите, я что-то никак не пойму: кто бастует? когда? и почему вы недовольны? Забастовка же дело добровольное: кто хочет — бастует, кто не хочет — работает! Разве не так?

Громкий смех был ему ответом.

Мальцев почесал в затылке и в овладевшей им беспокойной озадаченности пошел в цех. Там шла размеренная работа. Ему оставалось пожать плечами и уйти в мир податливого железа. Только к концу дня замаячили перед машинами пьяные от вина или от избытка сил какие-то люди. Но они находились как бы на ничейной земле.

Когда Мальцев вышел за ворота, над его головой медленно и душно собирался уже летний дождь. Усталость спокойно давила на плечи, давала уверенность в завтрашнем дне. Вот я — твоя плата за зарплату! Мальцев ласково улыбнулся. Улицы, по которым он шел, кишели магазинами и людьми, и все было нагружено добром.