Страница 21 из 30
Пустота, оставшаяся после ухода Фери, угрожающий скрежет шестеренок за сценой, тревожные паузы, которые стали возникать в наших самых будничных разговорах — хотя все мы и продолжали хвастаться своими сексуальными подвигами, реальными или воображаемыми, — неожиданно заставили меня осознать, что теперь меня окружают лица такие же незнакомые, как при моем первом появлении в «Берлице»: они принадлежали новым учителям, с которыми я не удосужился познакомиться: так я был погружен в дела нашего маленького клана. Сам этого не заметив, я превратился в закадычного приятеля нашего дуайена (я был шокирован, случайно подслушав небрежное замечание одного из новичков: «Этот старый пердун Скуйлер»); тем временем в учительской сформировались новые прайды, столь же гордившиеся своей замкнутостью, как и наш. Было и кое-что еще помимо мелкого внутреннего соперничества: из-за распространения СПИДа сама атмосфера комнаты отдыха изменилась. Приподнятое настроение, joie de vivre,[80] джаз и пицца, порыв и щегольство, которые даже теперь я продолжал считать неотъемлемыми особенностями гея — те самые особенности, которые для меня в моем бедственном положении были даже более важны, чем физическая близость, — исчезли.
Поскольку процент гомосексуалов среди персонала школы видимо (и слышимо) не отличался от того, каким был всегда, общее настроение и мораль едва ли могли избежать того, что переживал мир геев в целом. Мир геев? Радостный мир? Геи не были больше такими уж беззаботными.[81]
Больше чем когда-либо раньше я теперь нуждался в ком-то, к кому мог обратиться, с кем мог откровенно поговорить. Скуйлер был Скуйлером — тавтологией в человеческом обличье. Что касается Ральфа Макавоя, то он всегда лишь скользил по поверхности моего существования. Так что не оставалось никого, кроме Мика — того самого Мика, который так благородно и умело справился с ситуацией в тот ужасный вечер у Фери и который, что бы я ни думал о его фальши, обнаружил большую силу характера, чем, возможно, хотел показать.
Странность Мика заключалась в том, что — даже если специфическая натура его «наклонностей» (его словечко, не мое), должно быть, не оставляла у него сомнений в том, что его жизнь подвергается большей опасности, чем жизнь большинства из нас, — он всегда больше всех распинался по поводу банальности традиционных отношений между полами, постоянно возникающих кризисах, лицемерии, слухах насчет СПИДа, а главное, завуалированной гомофобии, выразившейся в панике, которая охватила всех, и обывателей, и медицинских светил. Я словно слышу его скрипучий голос, категорически утверждающий, что все разговоры о риске, которому мы подвергаемся, — чепуха и фальшивка: «Господи Иисусе, Скуйлер, только не говори мне, что ты настолько идиотски наивен, чтобы проглотить такую наживку!» Он постоянно твердил об этом в учительской, несмотря на то, что сообщество геев Парижа пусть и не-охотно, но все же было вынуждено посмотреть в лицо фактам: стали создаваться группы поддержки, появился благотворительный телефон доверия. Мик дольше всех отказывался сдвинуться с однажды занятой позиции. Когда палец Скуйлера скользил по колонкам некрологов в Миком же и принесенном экземпляре «Вэрайети», останавливаясь на каждом «после длительной болезни» или «оплаканный безутешными родителями», Мик начинал орать:
— Да пойми же ты своей безмозглой головой, что все эти эвфемизмы не уменьшают паники — они ее раздувают!
Он постоянно повторял фразу, которая когда-то казалась остроумной, но из-за развития событий быстро утратила характер шутки: «Беспокоиться должны только те геи, у которых полны штаны страха».
Впрочем, пришло время, когда и Мик наконец понял, что к чему; как раз тогда мы с ним стали чаще видеться. Он обычно предлагал, если его занятия кончались на десять — пятнадцать минут позже, чем у меня, подождать его в кафе, чтобы потом отправиться куда-нибудь вместе поужинать. Большую часть времени Мик оставался все тем же вульгарно распутным парнем. Ему по-прежнему доставляло удовольствие дразнить меня за steak frites и pichet de rouge[82] в «Дрюо», небрежно перечисляя свои причуды и проделки. Например, он рассказал мне, что в детстве развлекался тем, что писал в штанишки, а став взрослым, получает удовольствие, писая в трусы своим партнерам. «Мочеиспускание — то самое цунами, которое меня погубит», — выдавал он явно заранее придуманную метафору, и мы оба понимали, что шутить подобным образом он может только потому, что из всех его сексуальных выходок эта — одна из самых безопасных.
Однако постепенно наши разговоры стали становиться более серьезными — обычно поздно вечером на террасе «Флоры». Резко, как быстро меняющий костюмы актер, отбросив аффектированные маннеризмы, Мик рассказывал мне о своих попытках сделать карьеру в мире поп-музыки в подражание Малькольму Макларену[83] (который, похоже, позволил себе непростительную снисходительность по отношению к Мику при их единственной встрече), о пристрастии к кокаину и последующих ломках, о непрерывной череде неудач, преследующих его со школьных времен (тогда Мик выпустил рукописный журнал, настолько блестяще провокационный, что директор школы, ужаснувшись эротическим изображениям сексапильных шестиклассников, мрачно предсказал Мику большое будущее). Предсказание это не сбылось — Мику не удалось ничего добиться, не удалось осуществить ничего из того, что он хотел совершить в жизни (даже, с кривой улыбкой заметил Мик, положить ей конец; впрочем, об этом он предпочел не распространяться). Я наконец начал испытывать к Мику симпатию.
Однажды вечером после очередного посещения «Флоры» Мик спросил меня, не хочу ли я с ним вместе поучаствовать в partouze,[84] оргии, которую устраивают в роскошной квартире на рю де Бак сорокалетний психоаналитик-лаканианец[85] и его молодой богатый любовник-аргентинец. Я немедленно согласился, хотя и поразился тому, что такие вещи, как оргии, все еще бывают. Меня, правда, обеспокоило, не слишком ли суровый будет там этикет. Мик заверил меня, что единственным требованием к гостям было не отвергать никого, кто станет вас лапать, трахать или, не дай бог, целовать, — каким бы неприятным ни показался партнер. Каждый, кто соглашался участвовать, должен был оставить за порогом все свои личные пристрастия и идиосинкразии вместе с одеждой.
Как оказалось, для самого Мика это тоже было первое посещение подобного мероприятия (тот факт, что он не был знаком лично ни с одним из устроителей, его, похоже, ничуть не смущал); у нас не возникло никаких трудностей с тем, чтобы войти в подъезд, но Мик куда-то задевал обрывок бумаги с номером квартиры.
В результате нам пришлось ходить туда-сюда по великолепной, украшенной лепниной и застеленной ковром безлюдной лестнице; она, как во сне, медленно вращала вокруг нас свои пролеты, и мы уже собрались отказаться от своей затеи, когда на четвертом этаже Мик вдруг воскликнул «Ага!». Я обернулся. Мик согнулся в три погибели перед одной из выходящих на площадку дверей и показал на что-то внизу. Я тоже наклонился и увидел пришпиленную к порогу в дюйме от пола белую карточку, на которой меленькими буковками было написано: «Да, это здесь».
Мику пришлось позвонить несколько раз, прежде чем дверь чуть-чуть приоткрылась и в нее выглянул один из хозяев — если, конечно, это был он. Мужчине было около сорока, на лице его застыла улыбка красавца с довоенных афиш; тоненькие усики подчеркивали блеск зубов. Одет был он в распахнутый, так что были видны серебристо-седые, уходящие завитками вниз волосы на груди, желтый махровый халат, испещренный чем-то, похожим на дырки от пуль (на самом деле скорее прожженные сигаретами). Мужчина молча посмотрел сначала на Мика, потом на меня.
80
joie de vivre (фр.) — радость жизни.
81
Игра слов: по-английски «gay» — и «гей, гомосексуал», и «беззаботный, легкомысленный, радостный».
82
steak frites, pichet de rouge (фр.) — бифштекс с жареным картофелем, кувшинчик красного вина.
83
Малькольм Макларен — британский менеджер шоу-бизнеса, основатель группы «Sex Pistols».
84
partouze (фр.) — групповой половой акт.
85
Лаканианец — последователь психоаналитического учения Лакана.