Милая, хорошая

– Нет, что ты, – снисходительно, краешком губ улыбнулся тот. – Я ненавижу эту работу.

– Так зачем же работаешь?

– Потому что выхода нет.

– А учиться? Ты мог бы пойти в институт, потом сделать карьеру – если ты такой честолюбивый…

– Чтобы почувствовать некоторое удовлетворение годам к сорока-пятидесяти? Нет уж, спасибо… Десяток-другой лет унижаться, чтобы потом иметь возможность унижать кого-то, кто моложе тебя? Нет, нет, это все не то… Я хочу все и сразу, как ни банально это звучит.

– Все и сразу? Но откуда? – насмешливо спросила она.

– Оттуда, – сердито ответил Николя. – Вот ты не знаешь, а у меня тетка есть, очень богатая…

– А, поняла – ты ждешь наследства!

– Не вижу ничего смешного в этом, – сурово произнес Николя. – У нее квартира пятикомнатная на Тверской, дача на Николиной Горе, антиквариата как в музее, деньжищ на счете… А я, между прочим, единственный наследник.

– Да-а…

– А тетка старая, ей шестьдесят восемь, и у нее диабет. Она мне по завещанию все уже отписала. Вот я и жду…

Алена представила себя на месте Николя, и ей стало не по себе. Она принципиально не хотела, чтобы умирал кто-то из ее родственников.

– А потом что ты будешь делать? Ну, когда получишь наследство…

– Потом я брошу работу. Стану рантье.

– Так это же скучно!

Николя взял ее за подбородок.

– Какой ты, в сущности, еще ребенок, Алена, – произнес он с сожалением. – А на десять лет старше… Разве тебе не успели надоесть люди?

– Немного. – Она отвернула голову. «Нет, это не люди, это я сама себе надоела!» – тут же решила она.

– Вот, ты понимаешь. Они меня раздражают. Раздражают так, что мне иногда даже дышать становится трудно. – Он без всякого перехода неожиданно взял ее руку, прижал к своим губам. – Пальцы пианистки…

Алене стало немного жутковато – и не потому, что ощутила вдруг разницу в годах, разделявшую их с Николя. Она словно увидела его насквозь – юного и жестокого, полного беспощадной ненависти ко всему белому свету… Или она ошибалась, снова доверившись своему воображению, – а на самом деле стоял перед ней обычный мальчик, полный юношеского максимализма?..

– У меня самые обычные пальцы, – сурово произнесла она. – И вообще, это миф, что у музыканта должны быть какие-то особенные руки!

– А разве нет?

– Не обязательно, хотя среди широкой публики распространено мнение, что рука пианиста должна иметь тонкие «нервные» пальцы вроде шопеновских… А вот у Антона Рубинштейна была широкая, компактная, мясистая кисть, с почти равными по длине пальцами. Одни знатоки говорят, что у пианиста руки должны быть с длинными плечевыми костями, другие считают такие руки неуклюжими и предпочитают короткие – как более ловкие. Некоторые любят «гибкие» суставы, другие, наоборот, боятся их, а прогибающиеся ногтевые суставы и особенно прогибающийся основной сустав большого пальца считают вообще противопоказанием к пианистской деятельности!

– Надо же… – усмехнулся Николя.

– Но это все ерунда! А главное знаешь что? Главное – это какими свойствами обладает нервно-мышечный аппарат руки – ну, ее иннервация. То есть единство между этим и этим… – Она сначала постучала себя по голове, а потом пошевелила пальцами.

Николя засмеялся почти ласково – наверное, его умилила ее горячность. Он хотел ее поцеловать – за мгновение до того, как Алена почувствовала это движение, она отшатнулась.

– Разве ты считаешь меня достойной себя? – насмешливо спросила она.

Николя вспыхнул:

– Вот уж не думал, что ты такая зануда! – сквозь зубы произнес он. И в этот момент возле них затормозила машина. – Ладно, поехали…

…Она проснулась поздно, после двенадцати, и сразу выглянула в окно – там, при ясном зимнем свете, на молочном льду катались фигуристы. Под утро выпал снег – и все, даже горизонт, было белым, и деревья стояли засыпанные снегом. Картинка была столь красивой, что казалась почти нереальной, словно нарисованной.

От вчерашнего разговора с Николя остался какой-то осадок, и Алена тут же дала себе слово, что больше никогда не станет с ним возвращаться после работы. Уж лучше одной, чем рядом с этим юнцом, который вечно носит в своей душе кипящий ад. Николя стал неприятен Алене именно поэтому, а вовсе не из-за того, что вздумал вчера флиртовать с ней.

А потом она подумала о том мужчине в парке и искренне пожалела о том, что он был в парке вчера, а не сегодня. «Сегодня так красиво…» Мужчина больше чем один раз за выходные не появлялся. Значит, сегодня его точно не будет…

Она села за свой «Шредер» и пробежала пальцами по клавишам. Звуки – легкие, негромкие, воздушные – словно возникли из воздуха и снова растворились в нем.

«Гм, руки… Ну да, мне с самого детства говорили, что у меня хорошие руки и настоящая фортепианная хватка!»

В семье у Алены никто не занимался музыкой. Ей было восемь, когда родился младший брат Костя и родители, очень занятые тогда, отдали ее в музыкальную школу – чтобы не болталась под ногами.

Но неожиданно учителя нашли у нее способности. Очень скоро она играла виртуозные пьесы с большой легкостью и достаточно близко к авторскому замыслу. «Конечно, не по глубине содержания, а с позиции техники! – гордо утверждала ее учительница, старенькая Нинель Айрапетовна. – Но у девочки все впереди!»

Алена училась с энтузиазмом, не из-под палки – ей на самом деле нравилась музыка, хотя она не всегда понимала, что в ней к чему. Например, она решительно не понимала медленные вещи – и почему они медленные. Исполняя их, она всегда ждала быстрой части, которая ее захватывала, – Алена любила неудержимый темперамент, ажиотаж, азарт!

Позже, когда уже поступила в Московскую консерваторию к известному педагогу, профессору, тот тоже нередко пилил ее: «Все очень хорошо, все очень темпераментно, но где же образы, где сама музыка?»

Алена принялась добросовестно искать эту самую «музыку».

В смысле техники она была действительно сильна, ей давалось то, что не всегда оказывалось под силу ее сокурсникам – и двойные ноты, и сексты, и терции…

У нее выработалось определенное отношение к инструменту, она совершенно по-особенному извлекала звук, знала, какими средствами можно добиться того или иного звучания, и вообще была «большим молодцом» (выражение профессора, ее учителя, который в конце концов добился от нее того, чего хотел).

Она стала выступать с концертами и первое время была вне себя от радости, когда разучивала произведения того или иного автора, – словно горизонт открывался перед ней. Особенно Алена любила Моцарта. Когда играла его, то чувствовала каждую ноту, дышала этой музыкой, прозрачной и веселой. Это была настоящая творческая радость – Алена чувствовала, что она проникает в самые «тайники» автора и совершенно ясно понимает, что он думал, ощущал, хотел выразить своей музыкой…

Перед концертами она, как и все, кому приходилось выступать на публике, волновалась. Переживала на репетициях из-за того, что свет на сцене неправильно поставлен, что акустика в зале недостаточно хороша и у рояля куча недостатков.

Но потом, в день выступления, все проходило. Казалось, даже рояль начинал звучать по-другому, когда рядом слышалось дыхание зала. Нервы подтягивались, руки становились другими, все ощущения были обострены до предела. Между игрой на репетиции в пустом зале и игрой на публике была колоссальная разница – наверное, такая же, какая бывает между нормальным человеком и человеком, которому сделали инъекцию сильного наркотика. Совершенно другое физическое состояние – Алена переставала чувствовать свое тело, его вес, уже не могла ни чихнуть, ни кашлянуть. Если до того она бывала простужена, то во время выступления у нее сам собой проходил насморк, исчезала головная боль – все. Чувствовалось лишь одно – реакция публики.

Зазвонил телефон, и Алена вздрогнула, отходя от этих воспоминаний.

– Привет, сестрица Аленушка! – раздался в трубке знакомый голос. Костя, легок на помине…