Страница 17 из 26
ослик и лошадка
Дельфина и Маринетта улеглись в кровати, но яркая луна светила прямо в окно, и сразу заснуть им не удалось.
— Знаешь, кем бы я хотела быть? — сказала Маринетта, та, что посветлее. — Лошадкой. Да, я бы очень хотела быть лошадкой. У меня были бы четыре хорошенькие копытца, грива, роскошный конский хвост, и бегала бы я быстрее всех на свете. Ну и, конечно, я была бы белой лошадкой.
— А по мне, — сказала Дельфина, — так можно и осликом. Я бы согласилась стать серым осликом с белым пятнышком на лбу. У меня тоже были бы четыре копытца, два огромных уха, и я шевелила бы ими сколько хочу, а самое главное, у меня был бы такой нежный взгляд!
Они еще немного поболтали и, в последний раз высказав свое желание: Маринетта — стать лошадкой, а Дельфина — серым осликом с белым пятнышком на лбу, — наконец уснули. Через час зашла луна. Наступила ночь, непроглядная, небывало черная. Многие в деревне наутро говорили, что в этой темнотище они слышали звон цепей и одновременно тихую музыку, словно из табакерки, а к тому же и свист, какой бывает в бурю, хотя даже и ветра ночью не было. Домашний кот, который о многом, конечно, догадывался, несколько раз приходил под окна к девочкам и громко звал, их, но они спали так крепко, что не слышали. Тогда он послал пса, но и пес не смог разбудить их.
Довольно поздно утром Маринетта приоткрыла глаза, и ей показалось, что на подушке сестрички шевелятся большие пушистые уши. А ей самой было как-то тесно и неудобно, даже повернуться в постели она не могла. Сон, однако, оказался сильнее любопытства, и веки ее снова сомкнулись. Дельфина, тоже совсем сонная, взглянула на кровать сестренки. Ей показалось, что Маринетта стала огромной, как-то странно разбухла, однако ее тоже сморил сон. Через минуту они окончательно проснулись и обе попытались разглядеть свои подбородки, им показалось, что лица у них как-то странно вытянулись и совсем изменились. Повернув голову и посмотрев на кровать сестры, Дельфина громко вскрикнула. Вместо белокурой головки, которую она ожидала увидеть, на подушке Маринетты лежала лошадиная морда. Маринетта изумилась не меньше, увидев перед собой голову осла, и тоже вскрикнула. Обе несчастные сестрицы, широко раскрыв глаза и подняв головы, изучали друг друга, не понимая, что же с ними такое приключилось. Куда подевалась сестра, удивлялась каждая, почему это вместо нее в ее постели лежит животное. Маринетта чуть не рассмеялась, но, поглядев на себя, увидела лошадиную грудь, заросшие шерстью ноги, копыта, и поняла, что их вчерашние желания сбылись. Дельфина тоже посмотрела на свою серую шерстку, на копыта, на тень от своих длинных ушей на простыне, и тоже все поняла. Она тяжело вздохнула, но из ее мокрых губ вырвалось только фырканье.
— Это ты, Маринетта? — спросила она сестру дрожащим голосом, которого сама не узнала.
— Да, — ответила Маринетта. — А это ты, Дельфина?
Не без труда они вылезли из кроваток и встали на ноги. Дельфина, превратившаяся в красивого ослика, была намного меньше сестры, крупной, на голову выше ослика, лошади першеронской породы.
— У тебя красивая шерстка, — сказала Дельфина сестре, — и если бы ты могла видеть свою гриву, я думаю, ты бы осталась довольна…
Но бедной белой лошади было не до гривы. Она смотрела на свое платьице, лежавшее на стуле у кровати, и, при мысли, что, может быть, никогда больше в него не влезет, почувствовала себя очень несчастной и все ее четыре ноги задрожали. Серый ослик, как мог, успокаивал ее и, поняв, что слова тут бесполезны, принялся гладить ее по загривку своими большими ушами.
Когда мать вошла в комнату, они стояли, опустив головы и прижавшись друг к другу, и не решались поднять глаза. Мать страшно удивилась, что ее дочкам взбрело в голову привести к себе в комнату животных, да еще чужих, и она была очень этим недовольна.
— А куда же подевались мои бедовые головки? Наверное, спрятались где-нибудь в комнате — одежки-то их лежат на стульях. Ну-ка, вылезайте! Я не собираюсь с вами играть…
Никто не появлялся; мать стала ощупывать обе постели, а когда нагнулась, чтобы заглянуть под кровати, не там ли спрятались ее девочки, услышала шепот:
— Мама… мама…
— Да, да, я слышу вас… Ну так покажитесь, где же вы наконец? Мне ваша затея не нравится, и я очень сержусь…
— Мама… мама… — снова услышала она в ответ.
Голоса были сиплые и грустные, она с трудом узнала их. Не найдя девочек в комнате, мать обернулась и опять хотела что-то сказать им, но печальные глаза ослика и лошадки смутили ее. Первым заговорил ослик.
— Мама, — сказал он, — не ищи Маринетту и Дельфину… Видишь эту большую лошадь? Это и есть Маринетта, а я — Дельфина.
— Что вы мне голову морочите? Я же вижу, что вы не мои дочки!
— Это мы, мама, — сказала Маринетта, — мы, твои девочки…
И правда, то были голоса Маринетты и Дельфины. Несчастная мать расплакалась, и дочки, прижавшись к ней головами, заплакали тоже.
— Подождите-ка здесь, — сказала наконец мать, — я схожу за отцом.
Вскоре пришел и отец; вволю наплакавшись, он стал думать, как теперь жить его дочкам. Прежде всего, и речи не могло быть, чтобы они остались в своей комнате, для таких больших животных она слишком мала. Лучше всего поселить их в конюшне со свежей подстилкой и полной сена кормушкой. Туда отец и повел их, а по дороге, поглядев на лошадь, задумчиво прошептал:
— А лошадка-то недурна…
В хорошую погоду ослик и лошадка, покинув конюшню, гуляли на лугу и щипали травку, разговаривая о том времени, когда они были девочками.
— Помнишь, — говорила лошадка, — мы с тобой однажды гуляли на этом лугу, пришел гусь и отнял у нас мячик…
— И еще щипал нас за ноги…
И ослик с лошадкой заливались слезами. За завтраком, обедом или ужином они приходили в кухню, садились там рядом с псом и с нежностью смотрели, как ели родители. Но через несколько дней им было сказано, что они слишком большие, и что с ними здесь очень тесно, и что больше им на кухне не место. Пришлось им перебраться во двор и глядеть в кухню через раскрытое окно, положив головы на подоконник.
Родители, конечно, очень печалились о том, что приключилось с Дельфиной и Маринеттой, но через месяц они уже не так убивались и вполне привыкли к виду ослика и лошадки. По правде говоря, они стали относиться к ним менее внимательно. Ну, например, мать перестала, как это было в первые дни, вплетать в гриву лошадке любимую ленточку Маринетты и не надевала больше на ногу ослику игрушечные часики. И вот однажды, когда отец был особенно не в духе, он увидел за завтраком, что ослик и лошадка просовывают головы в приоткрытое окно, и закричал им:
— А ну-ка, убирайтесь отсюда! Нечего животным совать свой нос в кухню… И вообще, что вы шатаетесь целый день по двору? Ну на что стал похож наш дом? А вчера я видел вас в саду, это уж совсем чересчур! Так вот, чтобы с сегодняшнего утра это прекратилось, ваше место в стойле или на лугу.
Опустив головы, они ушли в полном отчаянье. С этого дня они старались не попадаться под руку отцу и видели его только в конюшне, когда он приходил менять им подстилку. Родители казались им еще более грозными, чем раньше, и они все время чувствовали себя виноватыми, хотя и не знали в чем.