Школьное богословие

А иерархичность включает в себя готовность к конфликту. Если два уровня иерархии вошли в конфликт между собой – как поступить человеку, вокруг которого, или в котором этой конфликт развертывается? Есть иерархия ценностей. Есть терпимое и есть любимое. Есть достойное и достойнейшее. Есть высокое и высочайшее. То, что хорошо само по себе и на своем месте, становится нетерпимым, если претендует на верховность. Вот как принцип иерархичности применяется православным писателем Сергеем Фуделем: «Половое чувство не только неизбежно в брачной любви, но оно и благословенно в ней. Однако ужасно, если брак строится только на нем. Основать брак можно только на дружбе, а пол пусть приходит после и только тогда, когда это нужно. Пол ненасытен, как чудовище, и поэтому нельзя на нем строить брак. Пусть даже верно и то, что всякая дружба с женщиной пронизана полом. Мы и не собираемся быть бесполыми. Но одно дело - собака на цепи, а другое дело - она же у меня на столе со всеми четырьмя ногами, пожирающая мой обед»[179].

Воспитанная нравственная мысль знает, что есть иерархия ценностей. Знает она и о том, что в случае, когда две ценности заявляют свои права на меня и требуют, чтобы я служил именно им, мне нужно уметь распознать – какая же их этих целей более высока, более достойна и человечна, и тогда ради нее отстранить от себя притязания более низкой ступени ценностной иерархии. На языке Евангелия это выражено в знаменитых словах Христа о том, что «если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником» (Лк. 14,26). Это не призыв к ненависти. Это призыв к трезвости. Человек – не животное. И потому в его жизни бывают ситуации, когда природно-родовую связь и ценность он должен отстранить ради следования ценности иной – незнакомой животным, а потому собственно человеческой. «Русская пианистка» в «Семнадцати мгновениях весны» готова пожертвовать своим новорожденным сынишкой, чтобы не выдать Штирлица – и за это зритель ее не осуждает. Но, встречая подобную же заповедь в Евангелии, почему-то принято возмущаться.

Впрочем, я не собираюсь сейчас разъяснять или защищать Евангелие. Я просто пробую пояснить, что в «пространстве культуры» встречаются такие перекрестки, на которых надо уметь жестко отстранять одно – ради того, чтобы не утратить другое. Приходится от чего-то отталкиваться, чтобы не лишаться возможности продвижения вперед.

Само словосочетание «пространство культуры» при некотором вглядывании в него подводит нас к идее иерархичности. Пространство –то, что «простирается». Но: в каком направлении это пространство развертывает себя? В горизонтальной плоскости или в вертикальной? Нынешним «плюралистам», конечно, в этом словосочетании видится чисто горизонтальный образ. Для них всё равно; всё равно ценно (или, напротив, равно относительно). Для них пространство культуры изоморфно.

Но не так это словосочетание звучит для людей Традиции. Слово пространство встречается уже на первой странице Библии. То, что в русском переводе звучит как «твердь», в еврейском оригинале звучит – «ракия». Это именно пространство, даже пустота. Важно, однако, заметить, что это за пустота. Ее назначение – «да отделит она воду от воды. И создал Бог твердь; и отделил воду, которая над твердью, от воды, которая под твердью. И назвал Бог твердь небом» (Быт. 1,6-8). Во многих религиозных картинах мира история мира начинается с того, что в нем происходит разделение: отделение верха от низа, неба и от земли. Задача пространства – вторгнуться в прежде неразличимое, взаимослитное первовещество, разодрать его и тем самым наделить ликом его прежде неразличимые части. Пространство раздвигает небо и землю – и тем самым дает простор. В этом мире уже можно дышать.

Задача пространства – ввести в мир измерение вертикали, наполнить мир многообращием и разноличием. Так и пространство культуры: оно должно нести в себе вертикаль, должно возвышать более достойное над менее достойным.

Только в этом, разделенном мире и можно ориентироваться. Ориентир – то, что отличается, возвышается; то, что не похоже на другое и не слито со своим окружением. В мире, где нет различий, нет ориентиров. Там, где нет ориентиров, человек теряется. Потерявшийся человек не сможет очеловечить мир, в котором он оказался. У него не найдется слов для «наречения имен» (Быт. 2,19) не найдется ориентиров для познания добра и зла.

Именно эту вертикальность смывает массовая «культура». И этому потопу противостоят и школа, и Церковь. «Мудрость» же сплетников и журналистов-плюралистов заверяет, что «все они одним миром мазаны». Всё плоско. Всё одинаково. У всех и у всего одинаковые права. «А кто не бабник?»… И НТВ показывает «Последнее искушение Христа» с постельными сценами…

«Последнее искушение Христа» - не произведение культуры, а потому и борьба Церкви против показа этой поделки не была борьбой фанатиков против культурного прогресса. Культура не возможна без чувства святыни, без «ощущения высоты». Именно этим ощущением культура делает человекообразное существо человеком, прямо-ходящим, смотрящим вверх (греческое слово антропос, как и славянкое чело-век означают существо, устремленное ввысь, к вечности). Как сказал Наум Коржавин в стихотворении о церкви Покрова на Нерли:

Невысокая, небольшая,

Так подобрана складно ты,

Что во всех навек зароняешь

Ощущение высоты.

Дело в том, что пространство культуры – не единственное пространство, в котором живет человек. Лучшие произведения культуры были созданы именно жаждой вырваться за пределы культуры, обрести дыхание в ином просторе. Из культуры бывает нужно бежать. Вспомним стихотворение «Волхвы» Ильи Габая – поэта, погибшего в советской тюрьме в начале 70-х:

Нетрудно решиться уйти от любимой,

но как же уйти от занятий и книг?

Но как не бежать от занятий, когда

сегодня зажглась в Вифлееме звезда?

Культура – как мир образов и отражений – указывает на то, что находится за ее пределами – на человека, мир, Бога. Человек задыхается в мире вторичного, в мире отражений, и ищет реальности. Картинками он не может насытить свой подлинный голод. И тогда человек испытывает то, о чем гвоорил Теннисон (In memoriam LIII):

But what am Y?

An infant crying in the night,

An infant crying for the light

Ant with no language but a cry

«Но что такое я? Ребенок, кричащий ночью, ребенок, криком просящий света и именно криком, а не членораздельной речью». Неужели школа не слышит этот крик подростков? Да, не «членораздельной речью» они кричат; они кричат наркотиками. Они ищут Смысла. А мы им говорим об «особенностях трактовки образа»…

Сводить мир человека к миру культуры неверно. Сводить деятельность человека к деятельности культурной – неверно. Помимо культурной деятельности (и, на мой взгляд – выше ее) есть еще и деятельность религиозная.

Чтобы это обстоятельство стало понятно, поставлю два вопроса. Можно ли сказать, что Троице-Сергиева лавра является центром древнерусской культуры? – Да. А можно ли сказать, что основатель Троице-Сергиевой лавры преп. Сергий Радонежский ушел в пустынь для для того чтобы создать центр древнерусской культуры? – Нет.

И поэтому вопрос об ориентации в культурном пространстве в конечном счете приходится формулировать так, как его сформулировал Клайв Льюис: «Сколько времени и сил разрешает нам Бог тратить на то, чтобы стать лучше в этом смысле… Быть может, «тонкость» и хороша, но если я не угождаю ею Богу, на что она мне?»[180].

Итак, внутри культурного пространства есть иерархия пространств, и при этом сама культура как таковая, даже своими высшими этажами, включена в иную, превосходящую ее иерархию жизненных пространств. Иерархия в культуре – и культура в иерархии. Сама культура есть лишь ступень в возрастании человека. И тот, кто зациклится на «диалоге культур» - сможет так и не заметить того высшего диалога, ради которого и был создан человек. Идеологические шумы могут не дать ему расслышать приглашение к диалогу с Богом.