Сирота

Витька понимал теперь, что вся история с Наташей Шумовой была ошибкой. Это была никакая не любовь, а просто увлечение. Бывает же, увлекаются люди, а потом у них открываются глаза. О таких увлечениях знакомых говорили между собой мама и Соня и он читал в книжках. Теперь у него тоже открылись глаза — он понял ошибочность своего увлечения.

Правда, и сейчас при встрече с Наташей сердце у него почему-то обмирало, но это скоро проходило. Тем самым подтверждалось его убеждение, что с увлечением покончено и только теперь началась настоящая любовь.

Ему хотелось все время быть возле Киры, и он под всякими предлогами старался это устроить. Если б можно было, он перешел бы в параллельный класс, в котором училась Кира, но не мог придумать основания для такой просьбы. Каждую перемену он подходил к Кире, а если предлог не отыскивался, просто вертелся где-нибудь поблизости.

Больше всего он любил их совместные, втроем, возвращения из школы. Тут никто не мешал Витьке говорить, строить планы дальнейшей жизни и хвастать будущей профессией моряка. Кира смеялась, называла его выдумщиком, и Витька блаженствовал.

Сегодня он молчал. Ему уже было мало блаженства, испытываемого в одиночку. Неразделенное, оно начинало казаться ему неполноценным и даже сомнительным. Любовь распирала его, но он помнил, во что Наташа.

Шумова превратила его написанное кровью послание, терзался сомнениями и вздыхал. Вздохи были такие мрачные и громкие, будто воздух с шипением выходил из лопнувшей камеры.

Лешка сказал, что сбор ему не понравился.

— Почему? — спросила Кира.

— Скучный. Все читали по бумажкам. Зачем это — по бумажкам?

— А как же иначе? Вожатый прочитал всё, проверил, чтобы не было ошибок. Он помог и написать выступления.

— Выходит, он за всех написал? Пусть бы тогда он один и выступал, а то долдонят, как попугаи…

— А если так полагается?

Лешка не нашелся что ответить и промолчал. Они дошли до сквера перед детским домом.

— Ну, всего! — сказал Лешка и вместе с Кирой свернул в аллейку.

Витька остался на тротуаре. Он посмотрел им вслед, испустил еще один страдальческий вздох и окликнул:

— Кира! На минутку…

Кира вернулась.

— Понимаешь, я должен сказать тебе одну вещь, — угрюмо сказал.

Витька, глядя в сторону. — Пройдем туда.

Они прошли в баковую аллейку, на которой не было прохожих.

— Только дай честное слово, что никому не скажешь.

— Честное слово! — пообещала Кира.

— Понимаешь, это очень серьезное дело… — Витька говорил с таким трудом, будто бегом взбежал на крышу «пятиэтажки», жилого дома "Орджоникидзестали", самого высокого в городе. — Дело в том… — Он переступил с ноги на ногу и, зажмурившись, ринулся с "пятиэтажки" вниз: — Дело в том, что я тебя люблю!

— Ой, что ты! — попятилась Кира.

— Факт! — мрачно отрезал Витька и покраснел.

Кира испуганно посмотрела на него и тоже начала краснеть.

— Вот честное слово!

— Что ты, Витя! — повторила Кира. — Тебе просто показалось…

— Ничего не показалось. Я же не маленький! — горько возразил Витька.

— Ну, зачем это? — растерянно сказала Кира. — Так было все хорошо…

Краска залила Кирино лицо, она отвернулась. Не менее красный. Витька тоже смотрел не на нее, а куда-то поверх заиндевелых кустов. Так, глядя в разные стороны и боясь посмотреть друг на друга, они постояли некоторое время молча.

— Знаешь, Витя, — сказала наконец Кира, — давай не будем про это… А? Пускай будет как раньше. Хорошо?

— Хорошо! — готовно согласился Витька. — Просто, понимаешь, я должен был тебе сказать, вот и всё.

— И больше никогда не надо. Ладно? До свиданья!

Кира убежала.

Получилось совсем не так, как бы ему хотелось, да, по правде говоря, он и сам не знал, как бы ему хотелось, чтобы это объяснение произошло, но оно произошло, и Кира вовсе не смеялась. Настроение.

Витьки сразу улучшилось. Он, разбежавшись, подкатывался на "ковзанках" — ледяных дорожках, накатанных ребятишками на тротуарах, стучал портфелем по заборам и калиткам. Собаки во дворах гремели цепями и лаяли. Звон цепей и собачий лай провожали Витьку, как оркестр.

Гром и Ловкий бросились у калитки хозяину под ноги.

Притворившись, что поскользнулся, Витька упал и начал с ними бороться.

С притворной яростью Гром и Ловкий бросались на него; он хватал их за шею, за ноги, и они, взвихривая снег, лохматым клубком катались по двору. Соня начала выговаривать за вывалянное в снегу пальто, но он так смешливо и весело оправдывался, что насмешил и Соню. На шум выбежала Милочка. Витька схватил ее за спину и живот, приподнял, перевернул колесом и опять поставил на ноги. Милочка завизжала от удовольствия.

Витька вдруг понял, что все вокруг — необыкновенно веселые, добрые и хорошие. Себя он тоже чувствовал добрым и хорошим, веселыми и хорошими были дом и этот день, а еще лучше должно быть завтра. Вся жизнь впереди звенела и переливалась радостью.

— Тебя Людмила Сергеевна зачем-то звала, — сказала Сима, когда Лешка садился обедать.

Он отодвинул стул и побежал к директору.

— Тебе письмо, Алеша, — сказала Людмила Сергеевна.

— От кого? — удивился Лешка.

— Вскрой — вот и узнаешь, — улыбнулась Людмила Сергеевна.

На смазавшемся почтовом штемпеле с трудом можно было разобрать окончание слова "…манск". Лешка надорвал конверт. Письмо начиналось словами: "Здравствуй, тезка!"

— Ой, вы знаете, от кого это? — поднял Лешка просиявшее лицо. -

От того старшего помощника с «Гастелло», что меня привел… Помните? Алексей Ерофеич…

Письмо было коротким. Алексей Ерофеевич сообщал, что они находились в длительном и трудном плавании в Заполярье, потому он не мог написать раньше. Николая Федоровича уже не было на «Гастелло», его перевели на Черное море капитаном пассажирского теплохода, и он уехал вместе с Чернышом. Капитаном «Гастелло» назначен он, Алексей Ерофеевич. Все остальные на местах, помнят Лешку и шлют ему приветы.

Как ему живется в детском доме? Ладит ли он с товарищами? Он, конечно, учится, а вот какие у него отметки? "Помни, тезка, — писал Алексей Ерофеевич, — чтобы стать настоящим человеком, заслужить уважение других, нужно хорошо делать свое дело. Мы ждем от тебя письма и сообщения о твоих успехах".

Анатолий Дмитриевич в короткой приписке спрашивал, не разводит ли он сырость, как тогда в Батуми, и повторял свой совет: "Всегда идти полным ходом вперед, чтобы ветер свистал в ушах!"

Лешка протянул письмо Людмиле Сергеевне:

— Прочитайте!

— Хороший, видно, человек… — задумчиво сказала Людмила Сергеевна, возвращая письмо.

— Вы еще не знаете, какой он хороший! — восторженно подхватил Лешка.

С Алексеем Ерофеевичем он был всего два дня, но Лешке казалось, что он знает его много лет и что другого такого хорошего человека нет на свете. Лешка показал письмо Яше, Мите, оно пошло по рукам. Его читали и перечитывали, с завистью поглядывая на Лешку: шутка сказать - ему писал настоящий капитан дальнего плавания! С Лешкиного лица не сходила восторженная улыбка.

На следующий день он пришел в школу пораньше, чтобы показать письмо Витьке. Весть из Заполярья Витьку ошарашила. Каждую перемену он бежал к Лешке, отводил его в сторону и горячо шептал — почему-то ему казалось это тайной — о том, куда и какое плавание совершил "Гастелло" и что пришлось пережить его экипажу. Витька был убежден, что плавали они по Великому Северному морскому пути, что их затирали льды, они голодали, болели цингой… Он не прочь был допустить, что "Гастелло" раздавили торосы и моряки, как челюскинцы, жили на льдине. К Витькиному сожалению, Алексей Ерофеевич ничего об этом не писал. По счастью, в тот день Витьку не вызывали, иначе в дневнике его остались бы печальные следы смятения, вызванного письмом капитана.

И без того всегда взбудораженное Витькино воображение получило такой сокрушительный толчок, что в течение нескольких дней он не мог говорить ни о чем, кроме моря, ледовых полей, торосов, айсбергов и великолепной, отчаянной и неподражаемой жизни моряков-полярников. Сам он — это было ясно, как дважды два, — должен стать таким же капитаном, как Алексей Ерофеевич.