Рассказы

...Вот и все, что Саид Фазиев, председатель Октябрьского колхоза, может рассказать о своем детстве. А на одиннадцатом году его детство кончилось — навалилась работа. В награду за благочестие и строгое соблюдение постов аллах возлюбил хозяина Мулло-Умара и посылал ему все больше и больше богатства: расширялись поля, сады, к старым виноградникам присоединялись новые, купленные по дешевке или отобранные за долги у обедневших дехкан, повидимому не столь благочестивых. Хозяин все крепче налегал на работников, а Файзи Мухаммедов заметно постарел, ослаб и ту работу, с которой раньше он легко справился бы один, теперь вдвоем с тринадцатилетним Саидом едва вытягивал.

Хозяин и Файзи по многолетнему обычаю каждый вечер сходились под виноградником выпить чаю.

— Близок наш час, очень близок, — шумной скорбно вздыхая, говорил один старик, тучный, весь в складках белой оплывшей кожи, с жирной грудью, трясущейся, как у женщины, и так же скорбно отвечал ему другой старик — коричневый, высохший до костей, с лицом тощим и сморщенным, как сухая урючина:

— Стареем, хозяин. Седой волос — это гость, который пришел, чтобы остаться с нами навсегда.

Минута молчания — и снова голос хозяина:

— Здешнюю мечеть построил мой дед. Она пришла уже в ветхость, весь купол на минарете облез. Я хочу заново отремонтировать мечеть и пристроить в правом углу двора еще один минарет...

— Это будет благочестивое, угодное богу дело. Но только не откладывай надолго, хозяин, мы не знаем ни дня, ни часа...

— ...И я скажу мулле, чтобы во время молния в новой мечети он поминал твое имя, Файзи, рядом с моим трижды в год.

— Хозяин, чем я могу отблагодарить тебя?.. Ну, прощай; там еще не убраны конюшни, я должен итти. Саид, где ты? Бери скорее лопату...

В одну из весен, на шестнадцатом году жизни Саида, отец его Файзи Мухаммедов пошел к арыку за водой, чтобы напоить телят, а вернулся уже на носилках, ногами вперед. Хозяин Мулло-Умар пережил Файзи всего лишь на два дня. Из города спешно вызвали Рахима, съехалось множество родственников, загородили арбами весь двор, заняли лошадьми все коновязи и поминутно кричали Саиду: «Эй, дай воды лошадям! Дай клеверу!» Казалось, требовательные крики гостей вот-вот разбудят Файзи Мухаммедова, он вскочит с погребальных носилок и побежит — с ведрами, вилами — выполнять приказания.

Хоронили Файзи и хозяина в один день, на разных концах кладбища. Деревья роняли цвет, пестря кладбищенские тропинки; поблескивали, отражая небо, светлые лужицы; мягкая сырая земля неслышно принимала шаги. Мулла прочел молитвы над могилами. Потом громко сказал собравшимся;

— Вот умерли двое: одного из них считали мы большим человеком, другого — малым, а теперь оба они равны перед судьей.

Четыре дня поминали хозяина; все женщины кишлака поочередно ходили плакать на его могилу. Отплакавшись и уступив место следую следующей смене, они тут же, у кладбищенских ворот, начинали громкую ссору из-за полученных денег. Наконец затихли на кладбище надрывные голоса женщин, разъехались родственники. Саид начал собираться в далекий путь в город — ничто, казалось, не связывало его теперь с кишлаком. Но его не пустили. Покойный хозяин Мулло-Умар, вероятно, по забывчивости, не уничтожил долговых расписок Файзи Мухаммедова, и они вместе с прочим наследством — полями, садами, виноградниками, мельницами, крупорушками, маслобойками — перешли к Рахиму. Дядя Рахима, принявший на себя управление домом, перевел весь долг на Саида, заставил его в присутствии старшины, казия и муллы приложить к бумаге указательный палец вместо подписи. Саид стал батраком Рахима: это было единственное наследство, полученное им от отца.

Без малого тридцать лет Саид Фазиев пахал, боронил, окучивал, поливал хозяйские поля, а долг его не только не уменьшился, но еще вырос. Год за годом, еще год за годом, — виски Саида Фазиева уже тронула седина. Детей у него не было. Он купил жену по дешевке, бракованную: она развелась уже с двумя мужьями, потому что рожала только мертвых. Ежегодно Сайд Фазиев носил на кладбище своих детей, не услышав даже их крика.

Святой Аннар-Мухаммед-оглы был еще жив, но ходить уже разучился. Его водили, поддерживая с обеих сторон, прислужники — сгорбленного, дрожащего, одетого со все белое.

— Помню я твоего отца, очень хорошо помню, — сказал он Саиду. Глаза его сами собой закрывались от старческой слабости. Разговор происходил в мечети, в день памяти святейшего и благочестивейшего шейха Богоутдина, покровителя этих мест. Ишан назвал Саида «белым ягненком» — своим учеником, протянул для поцелуя сухую руку — и с этого дня жалкий доход Саида еще уменьшился на одну четверть.

— Ничего, — говорил он жене, — будем лить больше воды в кислое молоко. Зато я попрошу святого старца прочесть молитву и, может быть, ты родишь наконец живого.

— Я постараюсь родить живого. Саид, — шопотом отвечала жена, — я постараюсь.

Но как ни оберегалась она от толчков и тяжелой ноши — все равно, шестого сына родила мертвым.

Саид понял, что в этой жизни не дождется ни счастья, ни радости и обратился мыслями к жизни будущей. Ишан Аннар-Мухаммед-оглы утешил Саида так же, как в свое время отца его Файзи Мухаммедова:

— Алиф, Лам, Ра, — торжественно сказал ишан, поднимая палец. — Зачем будешь ты хлопотать у двери и устраивать мягкое ложе, если завтра дано тебе войти в самый дом...

— Я хотел бы носить на руках сына, — ответил Саид. — Святой отец, помолись. Неужели я такой грешник, и мне никогда не будет прощения? Но скажи мне, отец, когда и где совершил я столь тяжелый грех? Или, может быть, я и сам не заметил и не знаю о своем грехе до сих пор? Но разве это правильно — наказывать слепого за то, что он оступился?

Был вторник — «день назидания», день беседы ишана со своими учениками. Все они стояли на коленях, откинувшись всем телом на пятки и касаясь ковра пальцами опущенных рук. Тихий солнечный ветер гулял в старинном саду; на белом халате, на прозрачно-восковом лице святого старца и на всей земле вокруг него переливался, как вода, зыбкий, неуловимый узор теней. Сюда, в глубину сада, почти не долетали мирские звуки; слабый надломленный голос ишана слышался совершенно отчетливо:

— Утешься, Саид. Есть бесплодие, посылаемое в наказание за тяжкий грех, — но тогда дети не родятся вовсе. А у тебя родятся дети, Саид, и все — сыновья; разве это не благословение? Ты говоришь о мертвых, но подумай — разве может умереть душа и не есть ли смерть — освобождение души от бренной оболочки, именуемой телом на нашей грешной земле? Тело отходит в землю, в черное, душа — в небо, в голубое; темное стремится к темному, а светлое — к светлому... Утешься, Саид, мой белый ягненок, бог отличил тебя. Вот ты суетно жалуешься, что ни разу не слышал крика своих детей, но подумай о том, что первое слово отцовской ласки услышали они от самого бога и ручонки свои впервые протянули к нему. Души их ушли в голубое раньше, чем тело их вышло из утробы матери и коснулось темного; чище и праведнее твоих сыновей нет никого в раю, — все твои сыновья там. Саид, и ждут свидания с тобой...

Саид дрогнул, судорога схватила его за горло. Он закрыл руками лицо, не имея сил удержать слезы.

— Хоть бы одного... только одного оставил он мне.

Ученики благоговейно молчали. Прошло много времени. Саид успокоился. Ишан сказал:

— Рахим, подай умыться Саиду.

Рахим покорно встал, принес кувшин, полотенце.

— Ты видишь, — пояснил ишан, — твой мирской хозяин прислуживает тебе. Здесь, в моем саду, и там выше, Саид, — нет ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни батраков. Какая цена земному богатству и земным радостям? Ведь никто из нас ничего не возьмет с собой в дальний путь.

Ишан лег на шелковые подушки. Медленно закрылись его глаза. Слабым движением руки он отпустил своих учеников. Они шли по аллеям сада, низко склонив белые чалмы, пересекая полосы теней и света...

Так утешался Саид Фазиев в саду ишана Аннара-Мухаммеда-оглы каждый вторник. В остальные дни видели его молчаливым, погруженным в раздумье. Глаза его были пустыми. Появилась привычка разговаривать шопотом с самим собой. Чайханщик Бабаджан — человек веселый и глупый — значительно постучал пальцем по своему лбу, и все посетители чайханы согласились с ним. А Саиду было все равно, что о нем думают: он как бы заранее переселился духом в будущий мир, — в те годы ему было бы очень легко умереть, может быть, даже радостно. Только иногда поднималась в нем душная и темная волна злобы: это живая жизнь, которой он пренебрег, напоминала о себе. Но приступы были редки, непродолжительны, терпела от них только жена да один раз хозяин, за которым Саид гнался с кетменем до самого дома. Хозяина спасли другие работники. Чайханщик Бабаджан вторично постучал пальцем по лбу. На очередном вторнике ишан помирил Саида с хозяином, и больше такого буйства не повторялось.