Страница 14 из 16
Га.
Современная Вавилонская Башня – склонность к жесткой специализации во всех областях (кроме политики, где люди по-прежнему взаимозаменяемы и в равной степени некомпетентны на всех уровнях) – вот что так мешает науке сегодня. Докинс, возможно, знаком с биологией и бухгалтерией (в этой его книге очень много странно выглядящей арифметики, из чего я заключаю, что бухгалтерию он знает очень хорошо), но не с филологией и не с историей, и не с искусством, между прочим. К искусству мы еще вернемся, а пока что позвольте привести здесь короткий репортаж о том, что произошло в англоязычных странах сравнительно недавно, и что должно было заставить задуматься множество людей, но, необъяснимым образом, до сих пор задуматься не заставило.
Незадолго до Шекспира начался в этих странах процесс, известный сегодня, как Великое Смещение Гласных. Продолжался он несколько столетий, набирая силу и влияя на все англоговорящие регионы. В девятнадцатом столетии он, процесс этот, все так же безостановочно продолжался в Англии, Пенсильвании, Калифорнии, Луизиане, и Сиднее, и вдруг кончился – без всяких видимых причин – в начале двадцатого века (Киплинг все еще рифмует по старинке, но Лоуэлл и Каммингз в рифмах используют только новое произношение). Четыреста лет – большой срок для индивидуумов. Но для эволюции это – миг, или чуть больше – достаточно длинный интервал, чтобы обменяться мнениями по поводу погоды, но недостаточный, чтобы перейти на спорт и политику. С точки зрения выживания (ну, хорошо, Стабильности), преимущества произношения слова taste таким образом, чтобы оно рифмовалось с paste, но не с last (Shakespeare, So
Но как же быть с утверждением Докинса о возможном триумфе культуры над генами, спросите вы. Стоит размышлений, не так ли.
Хорошо, давайте посмотрим, какой у Докинса по этому поводу рецепт для нас, бедных перевозочных средств для генов. "Не следует искать бессмертия в репродуцировании. Но если вы вносите свою лепту в мировую культуру, если у вас есть хорошая идея, или вы сочинили мелодию, изобрели свечу зажигания, написали стихотворение, это все может продолжать жить, не изменяясь, долгое время после того, как ваши гены растворяться в общем котле (p. 199)".
Забавно. Неплохо было бы в этом месте вспомнить историю, хотя бы поверхностно. Вспомним самые яркие триумфы музыки (в операх Верди и Вагнера), живописи (у Рафаэля, Рембрандта, и Мане), поэзии (у Шекспира, Водрстворта и Байрона), литературы, скульптуры, архитектуры, и, да поможет нам Докинс, науки. Основная их масса имела место когда общий менталитет цивилизованного мира отличался повседневной религиозностью. Пусть Докинс рассуждает, сколько хочет, мучительно пытаясь определить самого великого человека в истории – Ньютон или Дарвин? (p. 18): оба были англичане. Ньютон, однако, был верующий и практикующий христианин, и ни Ньютон, ни Дарвин не состоялись бы, не предшествуй им Гуттенберг. Вспомним, какая именно книга первой вышла из под его пресса.
Тут и там в своей книге Докинс ссылается кокетливо на источник энергии, без которого даже случайные сценарии не работают, даже с его, Докинса, точки зрения. Несмотря на то, что он зоолог и англичанин, думаю, он, Докинс, достаточно развит для того, чтобы понять, что поезда, как бы блистательно не были они смоделированы и собраны, без электричества не поедут, и машинам нужно топливо даже в том случае, если они ездят по неправильной стороне улицы, и любые навыки совершенно бесполезны, если нет в наличии подходящего числа людей, которые эти навыки понимают и принимают. Докинс понимает аналогии, как никто. Поймет и эту – Искусство в том виде, в каком мы его знаем, искусство как часть культуры, несмотря на то, что оно не всегда говорит о Боге, создается, тем не менее, с Богом в душе и сердце художника. Мотивация искусства – экстремальные чувства, такие как восторг, депрессия, дикое раздражение, и так далее. Все эти чувства – страстные. В алгебраическом (и алгебраически несостоятельном) мире Докинса нет места страстям. Вера, любовь и надежда из него выселены и, следовательно, нет в его мире ничего, о чем можно было бы написать хоть самую захудалую серенаду – следовательно, нет смысла заводить культуру. Когда рассматриваешь наши недавние сомнительные достижения в области живописи и архитектуры, созданные атеистами двадцатого столетия, невольно замечаешь, что, в общем, результаты уродливы и скучны. Тогда и начинаешь вдруг понимать что, может быть, в мире по Докинсу, который мы, люди, пытаемся нынче создать, культура исчезнет. Бог хочет, чтобы у нас была культура. Эволюция по Докинсу – не хочет. Ей все равно.
Эпилог.
"Разумная жизнь на планете", говорит Докинс, "становится взрослой, когда она наконец осознает причины своего существования". Это, дамы и господа – первое предложение первой главы "Эгоистического Гена", из чего я радостно заключаю, что Докинс открыл то, над чем человечество билось всю историю. "Если", продолжает Докинс, "более совершенные существа из космоса посетят Землю, их первый вопрос,, дабы определить уровень нашей цивилизации, будет "Открыли они эволюцию, или нет еще?"
Не соглашусь. Если такие существа действительно прибудут из космоса (а не какого-нибудь еще места, нам неизвестного, какого-нибудь многомерного неожиданного портала), первый их вопрос будет (если действительно по умопомрачительному совпадению задавание вопросов окажется вдруг частью их культуры) – "Читали ли они Докинса?" Если же их чувство юмора – такое же, как у Докинса, не исключаю, что спросят они – "До сих пор ли здесь воспринимают эволюцию, как серьезную теорию?" Докажите, что я не прав.
Отбросив шутки, скажу – бесконечная наивность есть то, что характеризует все рассуждения Докинса. Приведу пример (p. xiii):
"Недавно я ознакомился с весьма неприятным фактом. Есть, оказывается, влиятельные ученые, имеющие привычку подписывать своим именем публикации, в создании которых они не участвовали. Оказывается, некоторые маститые ученые заявляют о своих частичных правах на статьи в то время как вся их контрибуция в создании таковых состояла в предоставлении автору места на скамье, выбивания государственных дотаций, и редакторской читки манускрипта в поисках описок. Не знаю, может быть, целые научные репутации строятся на таком "участии" в работах студентов и коллег! Не знаю, как бороться с этим видом нечестности".
Практика, описанная здесь Докинсом, настолько распространена, настолько неотъемлемая часть академической рутины, и существует она, практика эта, столько столетий подряд, что устранить ее, не разрушив, или по крайней мере не попортив очень сильно, все остальное – невозможно. Не каждый ученый гений. Более того, процент ученых, наделенных каким бы то ни было воображением, ни в коем случае не превышает этот процент в других профессиях. Не каждый может постоянно сыпать оригинальными идеями. С другой стороны, если бы только люди с идеями имели бы право именовать себя учеными, отрасль уменьшилась бы до смешных размеров, и не было бы дотаций, и мест на скамье, и университетов тоже не было бы. Подавляющее большинство людей в любой сфере деятельности – мертвый груз, но ни одна сфера не может без них существовать. В то же время, ученым необходимо публиковать что-нибудь время от времени. Какой же выход у них есть, помимо примыкания к тем, у кого есть идеи? Люди, привыкшие, как Докинс, мыслить эволюционными категориями, должны воспринимать ситуацию как должное. Ситуация должна существовать по определению. В конце концов, он ведь, Докинс, все время рассуждает о полезных паразитах в "Эгоистичном Гене".