Рядом с нами

Но все надежды подсудимых провалились. Судебный зал в Нюрнберге оказался неподходящим местом для семейных приемов. Свидетельские списки были сокращены до минимума. Жена Франка изгнана с гостевых мест, а подруга Йодля — из Нюрнберга. Геринг перестал давать интервью, острова святой Елены не получилось.

Вот кратенько о Геринге и прочих. Теперь о тех, кто должен был бы быть и кого нет на скамье подсудимых. Верховный трибунал должен был судить вместе с фашистскими палачами и их вдохновителей — германских монополистов, королей стали и угля, пушек и самолетов, всех тех, кто вытащил гитлеров и герингов из сточных канав Мюнхена и поставил во главе германского государства. Крупны, шредеры, шахты поддерживали и подкармливали нацистов, потому что нацистская партия выражала интересы самых оголтелых кругов империалистической буржуазии. На судебном процессе в Нюрнберге выяснилось, что немецкие банкиры и промышленники щедро финансировали нацистов, чтобы с их помощью задушить и уничтожить все демократические силы и развязать агрессивную, захватническую войну.

Рядом с Герингом и Гессом на скамье подсудимых должен был сидеть Густав Крупп, но короля Рура освободили от дачи показаний, как объяснил председатель суда, из-за «болезненного» состояния. На скамье подсудимых сидел другой представитель германских монополий — Шахт. Но этот представитель, несмотря на возражения члена Верховного трибунала от СССР, был оправдан.

Мягкосердечное отношение Верховного трибунала в Нюрнберге (вернее, трех его членов от США, Англии, Франции) к германским монополистам легко объяснить. Эти монополисты были крепко связаны с концернами и синдикатами других капиталистических стран. А эти концерны умудрялись помогать гитлеровцам, вопреки интересам своей страны, даже в дни второй мировой войны, снабжая фашистов через нейтральные государства стратегическим сырьем. Разоблачать при таком положении Круппа, Шахта и им подобных было кое-кому совсем не с руки.

Вот немного о тех, кто должен был бы сидеть, но кто не сидел на скамье подсудимых.

Что касается представителей мировой печати, то таковых на Нюрнбергском процессе больше трехсот человек. Здесь, в Нюрнберге, много солидных, уважаемых журналистов. К ним в первую очередь относятся военные корреспонденты, те, которые прошли вместе с англо-американской армией весь путь от Ла-Манша до Эльбы и для которых Нюрнберг является законным концом войны. Эти пишут о процессе правдиво, со страстью, присущей солдатам. Что же касается всеядных, то эти выпускают из своих рукавов нюрнбергских "уток".

Они пишут, например, что двадцать тысяч эсэсовцев, убежавших из лагеря Дахау, движутся походным строем к Нюрнбергу, чтобы освободить Геринга из тюрьмы, и что в связи с этим полковник Эн вызвал для охраны здания суда целый батальон танков. А на следующий день тот же корреспондент в той же газете печатает сообщение другого полковника, который называет первую заметку чистейшим вымыслом, так как никакие эсэсовцы не движутся на помощь Герингу и никакие танковые батальоны не вызываются для охраны здания суда.

За время пребывания в Нюрнберге нас пять раз пугали бежавшими эсэсовцами и столько же раз успокаивали соответствующими опровержениями.

В последний раз всеядные сочинили новую «утку» — с том, будто бы главный советский обвинитель во время допроса выхватил из кармана наган и выстрелил в Геринга. Но так как Геринг сильно похудел, то пуля прошла мимо и убила защитника. Эта «утка» оказалась такой дикой породы, что ее даже не стали опровергать.

Вот несколько слов о разных представителях мировой печати. Переходя к последнему разделу, «вообще», следует сказать, что сами нюрнбержцы проявляют к процессу довольно своеобразный интерес. Так, например, шофер автобуса, который ежедневно возил корреспондентов из «Пресс-кемпа» к зданию суда, два раза спрашивал у меня:

— Ну, скоро ли вы повесите этого Геринга?

Шофер, бывший нацист, был в претензии к судьям, ему почему-то казалось, что как только будет повешен Геринг, продовольственные нормы жителям Нюрнберга будут моментально увеличены.

Так думал нацист, с которым я говорил. Что же касается бывших нацисток, то, если верить местным газетам, засидевшиеся нюрнбергские фрау заняты главным образом составлением объявлений. Такие объявления печатаются сотнями. Их вывешивают даже на заборах. Вот одно из таких объявлений, которое я списал на память текстуально:

"Фрейлен 35 лет, рост — 172 сант., вес — 84 кил., материально обеспечена. Ищет спутника жизни. Предпочтение будет оказано пострадавшему от нацизма или еврею".

Геринг и Штрайхер еще не повешены, а златокудрые нацистки думают уже о том, как выгоднее приспособиться к новым условиям.

Нюрнбергский процесс несколько затянулся. Об этом говорит не только шофер автобуса. Затяжка сеет кое-какие несбыточные иллюзии и у подсудимых. Некоторые из них продолжают еще на что-то надеяться. Дениц и Редер сидят в темных очках. Гросс-адмиралы берегут глаза от электрического света. Геринг кутается в тюремное одеяло, как в плед: приговоренный к смерти боится насморка. Франк бреется два раза в день, он ходит в суд, как на службу. Присутственный день начинается для него в десять утра и кончается в пять вечера. Распорядок совсем не обременительный. И все же Розенберг укоризненно смотрит на судей, если вечернее заседание заканчивается на пять минут позже установленного регламента. Философ расизма смотрит на часовые стрелки и думает, что время работает на него. Увы! Над скамьей подсудимых тоже висят часы. Смотреть нужно на них. Они отсчитывают последние минуты преступникам.

1946 г.

Нюрнберг.

ИЗ НЮРНБЕРГА В ПРАГУ

Из Нюрнберга в Прагу можно попасть тремя путями: на самолете, по автостраде и по железной дороге международным экспрессом Париж — Константинополь. Мы решили ехать товаро-пассажирским поездом. Такие поезда назывались у нас когда-то «максимками». Это был менее комфортабельный и более утомительный способ путешествия. Ехать нам нужно было с тремя пересадками, ждать на полустанках попутных поездов, плутать по путям. Но мы пошли на все эти неудобства сознательно: нам очень хотелось посмотреть, что делается сейчас на самом юге Германии.

В нашем поезде двенадцать вагонов. В одиннадцати едут немцы, на двенадцатом висит табличка "Вход немцам запрещен". Этот вагон немного чище других и предназначен только для граждан США. У дверей вагона стоит американский капитан. По внешнему виду он похож на героя из ковбойского фильма. На поясе у него огромный пистолет, два патронташа. Его решительный вид завершает большой нож, прикрепленный ремешком к поясу. Капитан, очевидно, техасец. Человеку в штатском спорить с таким не рекомендуется. Он тычет вам в живот дулом своего крупнокалиберного кольта и только после этого спрашивает:

— Вы кто?

— Русские.

— О'кей! — говорит техасец и любезно приглашает всю группу советских журналистов в вагон.

Капитан отвел нам два купе и предупредил:

— Во время движения поезда у окна не стоять.

Капитан не сказал, чем была вызвана такая предосторожность, да мы и не спрашивали. Мы уже знали из местных американских газет, что в последнее время в Южной Германии усилилась террористическая деятельность фашистских оборотней, и поблагодарили техасца за предупреждение.

Наш поезд шел по сельскохозяйственным районам. Из окна вагона можно было видеть, как немецкие крестьяне обрабатывают землю. Война почти не коснулась этого угла Германии. Села и городские поселения были целы. Следы воздушных бомбардировок можно было заметить лишь в районах больших заводов и на крупных станциях.

Так же, как и прежде, здесь хозяйничают кулаки и помещики, владельцы земельных наделов, хозяева больших стад молочных коров.

На одной из станций наш поезд стоял дольше обыкновенного. К вагону для граждан США подошло несколько человек в форме американских солдат. Они предъявили капитану свои проездные документы, но тот, даже не посмотрев на документы, пренебрежительно показал солдатам на немецкие вагоны.