Страница 68 из 69
— Вы не говорили, что оно будет противоестественным!
Она шагнула вперед и с силой ударила его по лицу. Это было все равно что ударить по одной из мраморных колонн здания мэрии: ее руке было намного больнее, чем его ледяной коже.
— Это извращение. Это просто мерзость.
— Да.
Он глянул вверх, словно принюхивался к ветру.
— Вы… вы спасли меня. У электрической карты. И потом, у дверей «Доббин-хауса». Вы… были там.
— Да.
Ярость рванулась у нее в груди.
— Я вас не просила!
Он отвернулся.
— Здесь, поблизости, есть и другие. Мы можем стоять тут и спорить, пока я не опьянею от запаха твоей крови, или же я могу прикончить их. Всех, до единого.
— И что потом? — спросила она.
— Потом я вернусь сюда. И ты выстрелишь мне прямо в сердце.
Его лицо изменилось.
Она не могла сказать, что оно смягчилось, но, с другой стороны, она никогда не видела нежности в этом лице, ни до, ни после того, как смерть изменила его.
— Раньше я был тебе бесполезен. Мое тело было бесполезно. Что, черт подери, толку от охотника за вампирами, который даже одеться сам не может? А так я, по крайней мере, могу быть полезен, пусть даже на одну только ночь. Другого выхода не было.
Она бы поспорила с ним. Она бы сказала ему кучу всего, если б только он захотел ее выслушать.
98
На следующий день я завалил пещеру, взорвав выход. Запечатав ее. И даже тогда, когда рванул порох и содрогнулась земля, я верил в то, что сказал Гристу. Что я скоро вернусь за ним.
Потом случилась донельзя странная вещь, которая казалась в тот момент невероятной: война закончилась. Не было необходимости в этом жутком кладе, не было смысла раскапывать старые тайны. Я не вернулся. Не могу сказать, что я забыл то, что я похоронил, ибо это будет ложью.
Долгие годы я вспоминал ту пещеру, но, впрочем, все реже и реже. Даже тайны имеют обыкновение блекнуть.
Передо мной лежат собранные мной бумаги. Свидетельство Гриста, рассказанное им от первого лица, и мои собственные записи. Даже полуразборчивая «письминая» присяга Рудольфа Сторроу тоже здесь. У меня есть все до единого доказательства, все мельчайшие улики, которые подтверждают мою причастность к тому, что было сделано. Чтобы собрать их все, мне потребовалось двадцать лет, но теперь я не уверен, к чему было все это беспокойство. Должен ли я последовать совету генерала Хэнкока и сжечь все это? Или поместить их в какой-нибудь пыльный вашингтонский архив со строжайшим наказом, чтобы к ним не прикасались более пятидесяти лет? Или отправить их редактору «Харперс уикли»? И пусть вся Америка узнает, что было сделано во имя нее?
Думаю, нет. Тайна принадлежит мне. И мой долг хранить молчание.
Через мгновение я положу перо. Потом я брошу этот листок и все остальные в огонь, как советовал генерал.
Алва Грист и его мертвые товарищи не проснутся до трубного гласа, и это спасение для всех нас. Мир никогда не узнает, что я совершил, но Господь видел все. Он один будет мне судьей.
99
Взошло солнце, застав Кэкстон сидящей в одиночестве возле здания мэрии. Спустя полчаса прибыла Национальная гвардия, сотни мужчин и женщин в полном боевом обмундировании, грузовики, вертолеты. Даже небольшой танк, привязанный к прицепной платформе трейлера.
Они привезли множество медперсонала и оборудования. Разбили полевой госпиталь на площади Линкольна, с койками на две дюжины человек. Один за другим появлялись пациенты, мужчины с полицейскими винтовками за спиной и затравленным выражением на лицах. Некоторые из них залегли на дно, когда план операции пошел прахом. Некоторые заперлись на складах или в общественных уборных и прождали там всю ночь. Другие просто отделились от основной группы и бродили по полю сражения, выискивая вампиров, но находили только призраков. Кэкстон насчитала двадцать три выживших — почти треть от того числа, которое она бросила в бой. Эта цифра не могла вернуть ей сон, но, если честно, это было больше, чем она ожидала.
Все двадцать три солдата были ранены. Большинство из них потеряли много крови. Все имели порезы и контузии, которые нужно было лечить. К середине утра большинство из них были отпущены по домам. Потом стали приносить погибших. Гвардейцы с носилками притаскивали их из погребальных ям, в которые превратились «Панорама» и туристический центр, с окровавленного куска земли, где началась битва. Их было слишком много, и коек в полевом госпитале не хватало.
К этому времени Кэкстон была единственным пациентом, с которым еще возились медики.
Ей сказали, что некоторое время рука будет висеть на перевязи, а плечу потребуется ортопедическая операция. Велели принимать всевозможные лекарства и делать процедуры, которые она ненавидит. Но жить она будет.
Когда Кэкстон услышала это, она встала и пошла вон из палатки. У нее еще была куча дел.
Отряды гвардейцев прочесывали город в поисках вещественных доказательств. Найдя что-нибудь, они приносили ей. К полудню она насчитала семьдесят девять сердец, подходивших к семидесяти девяти скелетам. Сердца были обуглены, раздавлены или наполовину разорваны винтовочными выстрелами. Она клала каждое в сверхпрочный мешок для биологически опасных веществ, который собиралась лично бросить в печь крематория. Она решила проследить за тем, как они будут гореть, одно за другим, пока не останется ничего, кроме пепла. Скелеты были слишком неподатливы, чтобы сгореть полностью, поэтому кости отправились в дробилку для древесных отходов. Это была мерзкая работа, но большую ее часть Лора проделала сама, скармливая машине бедренную кость за тазовой, а тазовую за фалангой, пока сухая желтая пыль не покрыла ее одежду. Кто-то оказался настолько любезен, что выделил ей хирургическую маску и пылезащитные очки.
Ей хотелось спать. Хотелось увидеть Клару. Ей хотелось всего того, чего ей не видать, пока она не насчитает ровно сто сердец и сто скелетов.
Наконец кто-то позвал ее к телефону. Позвонил комиссар из полицейского управления штата и поздравил ее с потрясающим успехом. Она не вполне понимала, что именно он имел в виду. Он сказал, что ее место в бюро криминальных расследований остается за ней, в чем он никогда и не сомневался. Кэкстон поблагодарила его и повесила трубку.
Большинство звонков она сбрасывала. Необходимость ответить на вызов она почувствовала, только когда позвонил губернатор, но она была краткой, сообщив, что написала ему официальный отчет. Когда позвонила Клара, Кэкстон просто сказала, что скоро будет дома.
Около четырех часов дня к ней пришли двое гвардейцев с носилками, но без всяких костей. Вместо них на брезенте лежал человек, живой человек.
Она нахмурилась, раздраженная, что ей помешали, пока не поняла, что это Глауэр. Он был бледен, лицо перепачкано грязью, но он был жив.
— Не знаю, что произошло… я многого не помню, — сказал он ей. — Я проснулся на каком-то столе, заливая кровищей бумаги.
Тогда она улыбнулась, хотя смеяться у нее сил не было.
— Я рада, что тебе это удалось, — сказала она. — Ты мне очень помог.
— Слушайте, — сказал Глауэр, потянувшись к ней слабой рукой и схватив ее ладонь. — Я понимаю, сейчас все выглядит довольно мрачно. Но вы спасли мой город. Вы спасли семь с половиной тысяч человек. Могу я вас угостить пивом?
Еще улыбка.
— Может быть, — ответила она. — Наверное, завтра. Сейчас мне как минимум нужно дождаться заката.
С того места, где она стояла, Кэкстон видела двери мэрии. Аркли не вернулся, несмотря на то что она прождала до рассвета. Она уверяла себя, что ему просто помешало солнце, что он не сумел вернуться к этому времени.
Она знала, что ошибается.
Все вампиры одинаковы, говорил он ей. Они могут начинать как благородные, полные сострадания люди или как отъявленные негодяи. Но когда они впервые попробуют вкус крови, это перестает иметь значение, они становятся бесчеловечными. Противными природе. Стоит им только попробовать крови, и они обретают желание жить, просто чтобы испробовать ее снова. Они хотят жить вечно.