Страница 118 из 136
Я любила тайно, мучительно, а когда становилось невмоготу, уходила из дому, ночевала у подруг, не желая видеть даже Женю.
Чувствовали они — сестра или Андрей? Нет. Собственная любовь делала их слепыми. Они не видели, что творится поблизости. И слава богу.
Но когда их не стало, я оказалась перед трудным выбором. Ведь и я была половинкой сестры. А любовь, угасающая без любимого, ничего не стоит.
Нет, выбора не оставалось, это теперь, задним числом, прожив жизнь, я придумала слово «выбор».
Похоронив Женю, я оформила усыновление Саши, удочерение Али, уехала из Москвы. Бежала без оглядки, думая лишь о детях, и там, в милом моем городе, потихоньку обрела покой. Не зря Мария посмеивалась насчет непорочной девы…
Что-то худо мне становилось, худо, голова разламывалась от груза памяти. Я пожаловалась Игорьку.
Он встревожился, уложил меня на диван, взбил подушку, дал таблетку цитрамона.
Я лежала, внук сидел в ярком круге света, который бросал торшер, в центре мишени, и, как я когда-то, маялся неясными вопросами.
— Ба! — сказал он. — И ты их не бросила!
— Чего в этом особенного? — проворчала я. — Без них мне было бы в тысячу раз хуже.
Хуже? Вышла бы замуж, глядишь, нарожала своих детей, испытала бы полноценное материнство, а любовь — в конце концов, разве могу я теперь сказать, что люблю Андрея? Было, но исчезло, растворилось, забылось временем, беспощадным его лётом.
Что же осталось? Долг?
А чем, собственно, так уж постыдно исполнение простых человеческих обязанностей? Плюнула на себя, о себе не подумала?
Но разве мыслимо все рассчитать? Да и нужно ли?
Так вышло вначале, а потом опоздала, пропустила свое, и время такое: после войны женщин много, кому нужна с двумя-то?
Но хватит о себе, хватит. Игорек смотрит на меня вопрошающе, точно не может в чем-то разобраться, я беру его за руку, прошу:
— Только, чур, внучек, никто не должен знать.
— Клянусь! — отвечает Игорь, как когда-то, давным-давно, сказал Андрей.
Он смотрит на меня внимательно, и мне по-прежнему кажется: Игорь о чем-то мучительно думает.
Но он молчит.
Перед сном я долго хожу, переставляю на кухне посуду, успокаиваюсь потихоньку, потом подхожу к Игорю поцеловать его.
Он лежит на раскладушке, укрытый одеялом только до пояса, и я любуюсь его молодым телом — сильными руками, грудью, обтянутой майкой, — она поднимается при вдохе мощно и как-то покойно. Мой юный бог — почти сложившийся человек, физически, во всяком случае, я глажу его по макушке, целую в висок.
И вдруг внук хватает меня за руку. Я вижу встревоженный взгляд, беспокойство, страх.
Страх маленького, беспомощного, одинокого человека.
Он держит меня за руку и говорит с силой:
— Не уезжай, ба!
И столько в этом тоски, отчаяния, что я присаживаюсь на край раскладушки, успокаиваю его, говорю какие-то необязательные слова.
Он замирает, улыбается мне, наконец закрывает глаза.
Я глажу, глажу его руку. Он дышит ровно и спокойно.
Спит.
Как я могла не уехать, ну как? Дома Алечка со студенткой из медицинского, я привязана к дочке навеки, она моя последняя бухта, я корабль на тяжелом якоре.
И вот настает последнее свидание.
Взрослые в двух машинах, я еду с Сашей и Эльгой на «Жигулях», Ирина с Борисом — в «Волге». Игорь летит перед нами на красном мотоцикле в красном шлеме и красном спортивном костюме — настоящий матадор, оседлавший железного быка.
Когда выезжаем на шоссе, ведущее в аэропорт, Игорь пристраивается рядом, едет колесо в колесо с отцом, машет мне рукой.
— Осторожно, Игорек, — кричу я ему в окно, но он не слушается. Когда приближается обгоняющая машина, он отъезжает вперед, потом пристраивается снова — выходит как-то лихо, неосторожно, я охаю, но Саша смеется, ему кажется — сын соревнуется с ним. Сын не понимает Игоря — мальчик что-то хочет сказать своей ездой: сопровождает кортеж? Хочет, но не может быть рядом?
В аэропорту нам остается мало времени: объявлена посадка. Прощаемся.
Сначала посторонние — Борис и Эльга, дай бог добра и силы, вам она потребуется, милые мои, будьте покойны. Я целуюсь с ними, усвоила столичные нравы, что поделаешь.
Дальше — Ирина. Она уже на сносях, давит меня животом, смеется, надеясь, что этот жест означает родственную фривольность, и мне не остается другого, как неискренне подхихикнуть.
У Ирины ощущение, что я уезжаю успокоенной, умиротворенной. Здравый смысл, кажется ей, убедил и меня, но я гляжу на нее и думаю про другую ее аксиому. Что ж, сейчас другое время, и вовсе не следует афишировать прямолинейные девизы юности — слишком вульгарно для новых времен. А ведь было когда-то: "Любой ценой!"
Любой ценой выходит и теперь, только вот лозунг устарел, требует обновления или камуфляжа, уж как выйдет!
— Не сердитесь, голубушка, Софья Сергеевна, — ласково шепчет мне на ухо Ирина, и в ее шепоте мне слышится снисходительная усмешка: так и быть, мол, старая кляча, видишь, я ублажаю тебя, твое старомодное ханжество, мораль, траченную молью. И даже готова склониться перед тобой — в конце концов ты кое-что сделала для меня, это вовсе не трудно, ведь через минуту ты уйдешь в самолет и мы расстанемся на долгие годы. Если б не Игорь — то навсегда.
— Ты выбрала не то слово, — шепчу ей в ответ довольно ехидно.
— Что делать? — парирует опытная фехтовальщица снова мне на ухо, чтобы никто не слышал. — Их так мало, этих слов.
— Слов много, — шепчу я ей, не желая сдаваться.
— О чем вы там так долго шепчетесь? — смеется Саша, и Ирина говорит громко, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не пропустил ее слов.
— Я говорю, что если родится девочка, мы назовем ее Соней!
Удар сразу по двоим — по Саше и по мне.
Меня обнимает сын. Бедный Саша! Но почему, наконец, бедный? Он богатый, оказывается, не только воля, но и безволие может привести человека к успеху. Не все ведь знают, что этот успех — мнимый.
До свидания, сын! Ты не знаешь, как я хранила тебя от тяжкой памяти. Сохранила! Но для чего? Для того, чтобы ты оставил своего сына?
Я знала, в самолете, потом, когда мне придется не раз обдумать собственные поступки, знала — многое придется перечеркнуть. Вот беда заново ничего не напишешь.
Мой Игорек! Прижался ко мне, моя кровинка, мой самый родной человечек. Я боюсь, он повторит — "Не уезжай!" — боюсь, потому что не могу выполнить эту просьбу, но он молчит.
— Пока, ба!
Я ухожу по стеклянному коридору для пассажиров, оборачиваюсь, поднимаю руку, приветствуя всех, а вижу лишь Игоря.
Он размахивает обеими руками, и у него над головой образуется красный крест из пересекающихся рук.
Я вижу его, вглядываюсь в ясное лицо мальчишки и понимаю: никакой он не мальчишка, а мыслящий, страдающий человек.
Моя совесть.
Я звонила ему, спрашивала о новостях, говорила:
— Приехать?
— Как же Аля? — спрашивал он в ответ и говорил: — Нет! У меня полный порядок.
Ирина родила сына, и ей не пришлось отступаться от красивой фразы облегченно вздохнула, пожалуй. Саша наслаждался автомобилем, собирался будущим летом на юг. Игорь согласился отправиться с ними.
— Как ты живешь? — терзала я Игоря, заранее зная ответы.
— Полный порядок, — отвечал он. А я была уверена: одинешенек.
И вдруг жизнь моя кончилась.
Раздался телефонный звонок, и человек, назвавшийся Александром, — я не узнала сына — сказал, чтобы я вылетала в Москву.
— Что случилось? — крикнула я.
— Игорь…
— Что — Игорь?
— Погиб.
Я принялась стучать по рычажку, зарыдала.
— Кто это звонит? — кричала я. — Что за дурацкие издевательства?
— Звонит Саша, — сказали в трубке, — твой сын. Ты не узнаешь?
Он погиб, врезавшись в тяжелый, груженный песком грузовик. За рулем машины сидел пожилой человек. Увидев красный мотоцикл, он сумел остановиться. Там было круговое движение — вокруг клумбы на перекрестке, мотоциклу следовало уступить дорогу, но он не уступил, а самосвал, видя ошибку мальчика, смог остановиться. И тогда мотоциклист помчался ему навстречу — прямо в лоб.