Альфа-версия

Берская почувствовала, что за ней следят. Это было какое-то едва уловимое сочетание микроизменений в природе — что-то хрустнуло не так, где-то птичка встрепенулась. Ну что же, чутье ее редко обманывало, да и по времени подходило. Во рту сразу пересохло, спина напряглась. Она с трудом поборола желание отпрыгнуть за пенек и продолжала сидеть, механически переворачивая страницы. Ни к чему дергаться раньше времени. Эта старая самоуверенная лиса никогда не станет стрелять, не поздоровавшись.

Минуту было тихо. Шелестели ветерки. Затем в овраге за спиной послышалась возня, оханье; солнце спряталось в набежавшую тучку. Берская медленно обернулась и выковыряла из глаза монокль. Щека у нее дернулась, губы слегка улыбнулись.

Захоева, неуловимая и вожделенная, собственной персоной стояла в десяти шагах на краю оврага, неуклюже выглядывая из-за куста. Ее подбородок был вымазан кровью, туловище коряво сгорбилось, а глазки стремительно стегали по сторонам, как два черных кнута, выщелкивая каждую деталь. Эти кнуты шустро обшлепали Берскую с головы до ног, дотронулись до лежавшей возле пня винтовки и наконец хлестнули прямо в лицо. Захоева зашамкала и вышла из куста.

— Матушка. Наталь Борисовна. А я вить не сразу признала, — произнесла она негромко.

— Здравствуйте, Глаша, — в тон ей ответила Берская, продолжая сидеть. — Встретились наконец-то. Все же добралась я до вас. Через столько лет добралась. И теперь вам придется ответить за всю вашу злобу, за все смертоносные поступки. За безобразные веники и тряпки, за ведра, воняющие теплой грязью. За оскорбительный факт вашего вредного существования в этом мире.

Слова вышли какие-то дикие и совсем не те, что она заготовила, но это уже не имело никакого значения. Захоева озадаченно прищурилась, затем вздохнула и забормотала в ответ:

— Ой, матушка, и все-то вы по-прежнему, сюрьезная такая, честная, и нисовсем не изменилися. Мудреные книжки читаете, страсти всякие говорите. А яй-то иду, иду, думаю, и кто же эта мине призывает, записки под дверь подпихивает? И знакомцев моих обижает, в голову им пуляет из-за угла. И все мне не в догадку. Старая бабка стала, глупая. Мозги-то плохо работают И всю дорогу только думаю, думаю. А тут вота — Наталь Борисовна, как будта и годы не прошли, красавица. Глазик вон толька — не поправился, окривел совсем…

Продолжая болтать, Захоева отошла от края оврага и заняла нейтральную позицию, боком к солнцу, в десяти шагах от пенька, на котором неподвижно сидела жердеобразная Берская, вглядываясь в пустоту над горизонтом. В овраге дважды гукнула какая-то птица. Захоева замолчала, пошаркала ступнями по траве и тщательно закатала правый рукав, обнажив дряблую коричневую кожу, под которой ходили бугристые веревки сухожилий. Перекрестившись, она замерла вполоборота на присогнутых ногах, тикая рукой, как маятником, на уровне груди.

Берская тоже поднялась, поправила монокль и покрутила головой, разминая шею. Позвонки захрустели. Она убрала книгу в авоську, не спеша осмотрела винтовку, передернула затвор и зажала приклад под мышку.

Ветер примчался, зашуршал листвой. Слегка качался злой винтовки ствол. Сверлящий лазер синеясного глаза уперся Захоевой в ее лицо плохое.

Обе старухи какое-то время стояли, глядя друг на друга, не решаясь сделать первый ход. Разлилась и застыла чугунная тишина. Захоева нервно прокашлялась и сплюнула вбок, не меняя напряженной позы. Берская вздохнула и произнесла: «Прощайте, Глаша…»

…оборвалось и загремело. Она бежала боком, стреляя от бедра, впихивая рывки затвора в просветы между секундами. Осколки тишины с грохотом лупили в голубой кафель небес. Захоева, ослепительно визжа, приближалась к ней взрывными зигзагами, ее чудовищный револьвер плевался пулями, как автомат. Старухи одновременно прыгнули, Берская упала назад, на спину, и, скользя по траве, продолжала перекидывать затвор и стрелять в Захоеву, которая летела к ней, распластавшись по воздуху, с гавкающим наганом в вытянутой руке. Пули чавкали в землю у самого уха. У Захоевой из плеча выплеснули брызги, она шлепнулась на живот, они обе тут же синхронно крутанулись в разные стороны и вскочили на колени, нацеливая стволами. Берская чувствовала, что не успевает, недокручивает, ее винтовка бороздила вязкий воздух на пути к цели, а рука уборщицы уже указывала ей в лицо черным пистолетом… И щелкнул пустой барабан. Этот звук, практически неслышный сквозь визг и грохот, показался Берской громче взрыва. Она докрутила и дернула курок, освобождая смертоносную пулю.

Эхо укатилось в овраг; Захоева перестала визжать, ее лицо осветилось удивленной улыбкой. Оружие выпало из рук. Она осела на траву и задумалась о смерти. На грязную щеку выбежала неожиданная слеза, как-то сразу облагородившая преступные черты. Берская пожирала противницу глазом, хрипло дыша, вся в росинах пота, ее цементное лицо было страшно. В кустах снова гукнула птица. У Захоевой на животе тряпки набухли кровью, другая красная рана сочилась на левом плече. Мокрые пятна в каком-то неровном темпе расплывались по одежде. Она все продолжала сидеть и улыбаться.

Берская с трудом поднялась, опираясь на винтовку. Подступила тошнота, колени задрожали. Она повернулась и не оглядываясь побрела к тропинке, к лежащему у обочины велосипеду. Никак не получалось отдышаться. Мысли шелестели в голове без всякого порядка. Солнце спряталось в какие-то липкие тучи, к вечеру мог очень просто собраться дождь. Берская на ходу медленно заправила за плечо нелепую винтовку. Сознание глупо хлопало глазами, как изможденный ишак на пыльной дороге, умудрившийся как-то дотянуться и сожрать морковку. Было совершенно неясно, куда дальше жить. То есть сейчас нужно ехать назад на станцию, забрать у Алены пакет. А потом?

Берская подняла звякнувший велосипед. Седло было твердым и холодным, как валун. Очень не хотелось усаживаться на него разбитым задом и опять дребезжать куда-то по жестким кочкам. Какого черта нужно было назначать встречу так далеко? И вообще, какого черта… На миг она почувствовала каменную усталость и как бы увидела себя со стороны — этакая несчастная больная старуха, очень одинокая, запутавшаяся в гигантской паутине чужих ошибок.

А ветер кружил, как пес, дергал ее за платье. Качалась поверхность трав, плыл над полями свет. И жил в голове вопрос, жилистый, как проклятье: а может, никто не прав? И мертвым лежал ответ.

Берская встряхнулась. Работа над практическими сиюминутными задачами всегда выручала ее из тоски. Седло надо обмотать, чтобы было мягче. Заодно и на сраженную уборщицу взглянуть как следует. Она направилась назад к Захоевой, которая уже лежала на спине, подвернув под себя ноги, похожая на собачью какашку.

Чем ближе она подходила, тем больше удивлялась собственному безразличию. Труп заклятого врага не вызывал никаких эмоций, и даже не укладывалось в голове значение слова ТРУП. То, что лежало на поляне, не имело ничего общего с овеществленным финалом ее многолетних поисков. Захоевой, живой или мертвой, здесь вообще не было. Неповторимый пасьянс ее души был перетасован, она растаяла, как снежинка в теплом растворе хаоса, ушла туда, куда уходят сожженные картины и незаписанные стихи. А на траве лежала имитация ее тела, добротная мясная скульптура, задрапированная тканью, очень точное, скучное, выверенное до последней детали изображение, гипер-реалистичность которого не могла возбудить эмпатических волн на поверхности сердца, искушенного в вопросах красоты.

Берская нагнулась над телом, деловито распутала с живота и вытянула из-под спины пару тряпок, выбирая, где посуше. Выкатилась баночка валидола, она заодно прибрала и ее. Тяжеленный револьвер был бесполезен, патронов в нем не осталось, а новых для этой древней модели уже не достать. Но так оставлять его на виду тоже было неразумно. Берская решила его забрать и где-нибудь утопить при первой возможности. Сложив добычу в авоську, она вернулась к велосипеду и обмотала тряпками растрескавшееся седло. Получилось криво, но по крайней мере удобнее. Она перекинула ногу через раму и покатила, погремела прочь по тропинке. Как только велосипед съехал в овраг, из бузины выбежала большая черная птица и клюнула Захоеву в лицо.