Альфа-версия

— …ашка! Сашка, нельзя! Фу! — кричала мясистая баба. Длиннорукий мужик опустил топор и развернул на шум остекленевшие глаза. Берская помахала ему рукой, пытаясь увернуться от радостного зверя. Мужик пробормотал что-то суровое и принялся мостить на колоде недобитое полено. Мясистая баба поспешала к ней вперевалку, вытирая ладони о халат. Берская поправила монокль и слабо улыбнулась:

— Ну Алена, ну разве можно такую собаку держать без привязи? А? Ну разве можно? — Она потрепала переполненного эмоциями Сашку по толстому загривку. Ее голос почти не дрожал. По большому счету они, конечно, правы, времена сейчас смутные. Алена на ходу всплеснула руками и затараторила:

— Наталь Борисовна! Вот так гости! Ну что же вы так, без стука, как вор какой-то? Здравствуйте! Испугал вас этот оглоед, да? Испугал, конечно! Вы на велосипеде, да? А вас Тимоня вчера вспоминал как раз, говорил, баба Наташа, баба Наташа…

Да уж, испугал, думала Берская, невнимательно кивая в ответ. В два счета мог бы лежать этот Сангуля с простреленной башкой…

Тимоня сидит у крыльца, вытянув ножки. Солнечный свет переплелся с ветром, распушил его белые волосики. Тимоня похож на одуванчик. Он склонил голову и глядит, прищурясь. Двор разбегается от него во все стороны, он такой широкий и загадочный. Чем ниже наклоняешься, тем он кажется огромнее. Ближние щепочки такие четкие, большие, на них видны все грубинки, а дальше они уже просто лежат, как такие белые штучки. Мама с бабой Наташей стоят у калитки далеко, там вообще не видно щепок. Сашка неугомонный снует туда-сюда, тыкается им в ноги. У бабы Наташи в руке черное красивое ружье, на ногах толстые ботинки, стеклянный глазик вспыхивает на солнце. Баба Наташа этой вонючке сегодня покажет. Только приклад какой-то слишком длинный. Идет так сначала ровно, расширяется, а потом просто вниз торчит, как палка. Тимоня щурит глазик. Если вот эту палку, этот обрубок вот так убрать, это будет в самый раз. Такие мелочи его всегда раздражали, он готов был часами колупать ваву, чтобы только все получалось складно. А что, мама сейчас и не заметит. Она вон что-то рассказывает, плещет руками справа налево. Вот как раз хорошая палочка, вот эта попрямее, с одного конца потолще, чтобы удобнее держаться. Тимоня нагибается, поворачивает голову.

У него возле уха примостилась, как спрут, темно-красная шишка чуть крупней кулачка. На ней кожа лоснится, волосы не растут, и лиловая жилка наползает с виска.

Тимоня обкусывает палку, придает ей на конце форму утиного носика. Он сидит боком к калитке и локоть не оттопыривает. И ничего-то она не заметит. Раз — он с силой втыкает палочку в ухо, пальчики белеют от натуги. В голове внутри слышно, как скрипят и раздвигаются хрящи. Сначала даже не обязательно точно попасть, все равно нажмется, что нужно. Два — поворот, больно. Глазки у Тимони стекленеют, на губах выступает розовый сок, и сквозь поблекший витраж утреннего мира проглядывает в скрещении торжественных аккордов и световых лучей Красивая Пушина…

Когда он ее впервые увидел, то даже чуть-чуть испугался, потому что не знал, с чем это можно сравнить. Запись его жизненного опыта была еще слишком коротка и хаотична, чтобы найти в ней подходящие ассоциации. Папа тогда хрустнул скальпелем, разламывая грудь пушистого кролика, и там внутри оказались потроха — такие ладненькие штучки, удивительно точно пригнанные, подобранные друг к другу по форме и цвету. А Тимоня как раз ковырял в ухе скрепочкой, и что-то такое царапнул, а потом сразу что-то такое подумал…

…было, как вспышка. Ажурная сеть мерцающих потоков расплескалась без границ, и в ней запуталось все-все на свете, каждый человек, каждая пылинка, и даже он сам, мелкий мальчик-одуванчик, разглядывающий вскрытого кролика где-то в домике в июле на планете в галактике во Вселенной. Но в то же время остался виден и белый операционный стол с лежащим на нем кровавым пушистиком — так рисунок на обоях проступает сквозь цветную проекцию слайда. Два впечатления намертво спаялись в одно, кроличьи потроха сложились с паутиной световых туннелей, и совокупная гармония обеих конструкций сверкнула ему в глаза, как бритва, поранив его сочную душу, а глубокий порез сразу же заполнился восторженной водой внутренних слез, и эту приятную боль он очень крепко запомнил. И с тех пор начал ее так называть: Красивая Пушина.

Тимоня напирает ладонью на щепку, протискивая ее глубже в череп. Конечно, орудие толстовато, но зато уж точно не сломается. Он видит, как сверкающий клин надвигается на Красивую Пущину, которая по мере его приближения начинает крутиться все быстрее, а с ее поверхности срываются и уходят в пустоту шелестящие шары потревоженных слов. Буквального смысла многих из них Тимоня не понимает, но все равно любит за ними подсматривать. Они проскальзывают, как кометы, оставляя в пространстве хвосты эмоций. Он любит слово РЕКУРСИЯ, ему в этом слове слышится какой-то веселый розыгрыш, обман, полузапрещенный приемчик в игре, который у всех вызывает смех. Он любит слово ИДЕАЛИСТ — это такой стройный деревянный мальчик с очень серьезным лицом, весь почерневший и потрескавшийся от времени; у него в голове проектор, а вместо глаз маленькие зеркала, повернутые внутрь, и формой рта он отчасти похож на Тимоню. А слово SURF вообще классное, такое шуршащее, молодое, за ним наблюдать любопытно, оно как проводник, всегда что-то новое покажет.

Тимоня пытается сосредоточиться на блеклом рисунке собственного двора, на силуэтах двух женщин, беседующих у забора. Он уже проник сквозь первые кружевные оболочки, теперь можно начинать просить. Но к слову ПРИКЛАД хорошо бы приставить картинку, чтобы Красивая Пушина скорей догадалась, о чем идет речь.

Берская нетерпеливо поддакивала собеседнице, не вслушиваясь в слова. Монотонная напористая речь проходила навылет, как струя воды через мокрую газету. Невнимательность объяснялась не только тем, что она спешила. Просто ей уже давно открылось, что любая самозабвенная болтовня, не сформулированная в форме вопроса или прямого информационного сообщения, — это лишь имитация разумной речи, бессмысленный шум для заполнения пробелов в работе над задачей. Выдержав минимально приличную паузу, она дотронулась до Алениной руки:

— Алена. Ален, послушайте. Я только не минутку зашла, я тороплюсь. Мне надо вас попросить кое о чем, это важная просьба.

Алена сразу притихла и внимательно заморгала. Берская перевела дух:

— Я, может быть, сегодня, ну в общем… уеду на время. Нет, подождите. Мне надо оставить у вас разные мелочи.

Она сняла с плеча авоську, порылась среди растрепанных книг и выудила плоский газетный сверток.

— Вот, возьмите пакетик. Если… ну, если поездка не получится, то я это все сегодня вечером у вас заберу. Или завтра, в крайнем случае. Ну а если не заберу, тогда откроете, там в записке все написано.

Алена примостила сверток под мышку и облизнулась. Глаза у нее стали тревожные и какие-то растерянные.

— Ну как же… Так, может, и мы? В смысле, может, и нам тоже надо как-то… подготовиться? Слышишь, Степан? — Она повернулась к мужику.

Тот продолжал рубить, никак не реагируя.

— Да нет, про вас никто не знает, — быстро ответила Берская, нахмурив лоб. — Да и вообще, это все старые и личные дела. Вы только калитку всегда запирайте. Тем более сейчас ходят слухи, говорят, какой-то Филин в округе появился. Сапожник-убийца, может, слышали. Они с беевским библиотекарем сошлись. Пьют, безобразничают…

Фи-илин, думает Тимоня, проворачивая щепку. Серые слова-головастики пролезают снаружи, как сквозь вату, и сразу превращаются в юркие разноцветные пушистые комья. Заложив упоительный вираж, Тимоня бросается вдогонку за интересным именем. Мимо проносятся извилистые световые коридоры, узоры на стенах сливаются в полосы. Ага, вот он летит впереди — здоровский такой, из новых, с ремешком, и пряжка заточена, как бритва. Их в последнее время много развелось. Яркие, подвижные и внутри без жемчужного клубочка, поэтому их легко передвигать. Надо, чтобы он этой вонючке силы истрепал. Сейчас можно его ухватить, и пусть они на дороге сойдутся, а то баба Наташа стала такая задумчивая и может в драке сама не справиться.