Маленький друг

Харриет с самого начала раздражало это соседство, а тут она вообще отвернулась и как можно дальше отодвинулась на скамье от Кристи.

— Ты что, злишься на меня? — спросила Кристи с приторно-сладкой усмешкой.

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— От тебя супом пахнет — противно.

После этого случая Харриет часто слышала похожие слова от других своих знакомых, как взрослых, так и детей, — всем казалось, что в укладе ее семьи было что-то неестественное, однако для самой Харриет такие условия были если не идеальными, то вполне удобными. Ее отца в семье Кливов никто не любил, его визиты с трудом терпели и тетушки, которых он и сам недолюбливал, и девочки, и даже сама Шарлот. Ее Дикс изводил с особым старанием — в прошлом году, например, он целую неделю приставал к жене, чтобы она пошла с ним на какую-то рождественскую вечеринку — сидел на ее кровати и не давал ей спать до тех пор, пока она не сказала «хорошо». Ну и чем все это кончилось? Когда пришла пора собираться на вечеринку, Шарлот присела к зеркалу, подняла руку к волосам и вдруг застыла, не в силах пошевелиться, — не смогла ни губы накрасить, ни даже волосы расчесать, так и просидела целый час. А когда Алисон пришла за ней, чтобы посмотреть, как у нее дела, Шарлот опустила голову на руки и расплакалась, сославшись на мигрень. Хорошенькое было Рождество! Девочкам пришлось отмечать его вдвоем друг с другом; они сели около елки и включили стереопроигрыватель на полную мощность — рождественские песни разносились по всему дому, но не могли заглушить истеричные вопли матери и грубую ругань, доносящуюся из спальни. Все вздохнули с облегчением, когда на следующий день отец буквально скатился вниз по лестнице, держа в одной руке чемодан, а в другой — пакет с так и не розданными подарками, сел в свою машину и укатил обратно в Теннесси, а дом опять погрузился в привычную дремоту.

Этот дом вечно спал — все его обитатели, кроме Харриет, обожали проводить время в постели. Мать вообще не вставала бы, если бы у нее была такая возможность, а Алисон шла спать около девяти вечера, поэтому Харриет часто оставалась с домом один на один.

Иногда по вечерам ее охватывала такая невыразимая тоска, что она даже останавливалась, с удивлением прислушиваясь к своим ощущениям — словно ее что-то разрывало изнутри. В такие вечера она бродила по дому как привидение, пила молоко прямо из картонного пакета, бесцельно забиралась на пачки газет, которые возвышались почти в каждой комнате. После смерти Робина Шарлот почему-то утратила способность выбрасывать мусор, и постепенно он заполонил сначала чердак, потом подвал, а теперь начал просачиваться в комнаты.

Иногда Харриет даже получала удовольствие от своих одиноких ночных бдений. Она зажигала везде свет, включала телевизор или радио на полную мощность, а то звонила в молитвенный центр или соседям и вешала трубку. Таскала еду из холодильника, прыгала на диване, пока пружины не начинали скрипеть, в общем, развлекалась — как могла. Иногда она вытаскивала из шкафа старинные наряды матери — еще со времен колледжа: проеденные молью кашемировые свитера пастельных тонов, шелковые платья, лайковые перчатки до локтя всех цветов радуги. Это было опасно, поскольку, хотя Шарлот больше в свет не выходила, одежду свою она берегла, но Харриет умудрялась убирать вещи на место очень аккуратно, так что мать не замечала ее проказ.

Ружья не были заряжены. Единственное, что Харриет нашла на стеклянном шкафчике, была коробка с патронами двенадцатого калибра. Харриет имела смутное представление о том, чем охотничье ружье отличается от винтовки или обреза, и совсем не знала, как эти ружья надо заряжать. Поэтому она рассыпала патроны на ковре и расположила их в виде красивой звездочки. У одного из больших ружей спереди был приделан штык, и это было интересно, но больше всего Харриет нравилась винтовка с оптическим прицелом. Она выключила верхний свет, установила приклад на письменном столе перед окном и посмотрела прищуренным глазом через круглое отверстие прицела на припаркованные машины, тротуары, залитые неоновым светом, бесшумно крутящиеся водяные распылители, установленные на пышных зеленых лужайках в соседских дворах. Ее крепость подверглась нападению, она единственная стояла на карауле, все жизни гарнизона зависели от ее бдительности.

Несколько колокольчиков, подвешенных на крыльце миссис Фонтейн, тихо позвякивали на вечернем ветерке. В конце лужайки, где погиб ее брат, она отчетливо видела каждый лист на том дереве. Ветер гулял по этим листьям — черным, блестящим, почти живым.

Иногда во время своих ночных прогулок по дому Харриет явно ощущала присутствие брата. Странным образом оно ее успокаивало, его молчание было дружеским, доверительным. Она узнавала его шаги по скрипу ступеней, видела его руки в складках дрожащих на сквозняке портьер, от его незримого толчка перед ней внезапно распахивались двери. Иногда он шутил над ней — прятал ее шоколадки и книги, потом подбрасывал их в кровать или тихонько клал на сиденье ее стула. Харриет не обижалась — без него ей было бы совсем одиноко. Она представляла себе, что Робин живет в месте, где всегда только ночь, поэтому, когда наступает день и она уходит из его жизни, ему становится очень грустно — и он сидит, болтает ногами от скуки, не знает, чем себя занять, и ждет, когда стрелки часов совершат свой круг.

«Вот я стою здесь на страже, — сказала себе Харриет и добавила для брата: — Не бойся, я не дам тебя в обиду». Она почувствовала, что и ему стало легче. Со дня его смерти прошло уже двенадцать лет, многое изменилось, но вид из окна гостиной остался прежним. Даже дерево все еще стояло.

Харриет стало тяжело держать ружье на весу. Она осторожно положила его на подоконник и отправилась на кухню в поисках конфет. В морозилке она нашла коробку с фруктовым льдом. Виноградный вкус, ее любимый. Вот повезло! Она взяла одну палочку, села на подоконник в гостиной и неспеша обсосала холодный, сладкий, замерзший сок. Вкусно! Можно было бы съесть всю коробку (кто ее остановит?), но она должна нести вахту, а есть мороженое и одновременно следить через оптический прицел за наступлением противника было бы крайне сложно.

Харриет провела стволом ружья по всему ночному небу, стараясь разглядеть звезды, — глупое занятие, она это знала, звезды были слишком далеко. На улице хлопнула дверца машины. Харриет быстро направила прицел в сторону звука. А, это приехала миссис Фонтейн, видимо вернулась из кружка хорового пения, и прошлепала по дорожке к двери. Два фонаря отбрасывали две шальные тени. Глупая старуха, она не знает, что на мушке у Харриет уже давно сидит одна из ее дурацких блестящих сережек. Свет на крыльце погас и через секунду загорелся на кухне, показав Харриет неряшливый силуэт миссис Фонтейн — покатые плечи, лошадиное лицо, — который мелькал за занавеской как кукла в театре теней.

— Ба-бах! — прошептала Харриет, нажимая на курок. Если бы ружье было заряжено, ей потребовалось бы всего лишь легкое движение пальца, такое небольшое усилие, чтобы отправить миссис Фонтейн к праотцам. Или в ад, где ей и место. Харриет представила себе, как старуха Фонтейн, переваливаясь, катит по аду тележку с продуктами, а из ее шиньона торчат два бараньих рога.

Где-то сбоку загорелось еще одно окно, и Харриет с радостью поняла, что домой вернулось семейство Годфри. Мистер и миссис Годфри были бездетной парой, обоим уже давно перевалило за сорок, оба были добродушными, розовощекими и улыбчивыми — приятно было увидеть их так близко от себя в этот одинокий вечер. Миссис Годфри накладывала какое-то желтое мороженое в две мисочки — себе и мужу. Мистер Годфри сидел за столом спиной к Харриет. Оптический прицел позволял Харриет рассмотреть их обстановку во всех деталях — вплоть до узора из виноградных листьев на миске мистера Годфри. У них было так уютно, желтый свет от низко подвешенной лампы заливал покрытый кружевной скатертью стол. Харриет крепче вжалась щекой в приклад. А у нее дома всегда темно, и стол на кухне покрыт старой клеенкой. Хорошо, что у нее хотя бы есть Робин. В такие вечера брат утешал ее так же истово, как она защищала его. Она чувствовала его дыхание у себя за спиной, тихое, ободряющее. Однако, несмотря на его незримое присутствие, скрипы и шорохи в доме все равно пугали ее.