Страница 7 из 8
Анатоль полагал, что в руках у него собралось около двух третей первоначального манускрипта. Из тех листов, которые принесли Павлу Петровичу в Одессе, три относились к самому началу рукописи, перед следующими девятью нескольких листов не хватало, потом был один отдельный (как раз тот, со штемпелем), потом три десятка подряд без одного, потом шла чересполосица – несколько подряд, дальше нескольких нет, – потом четырнадцать подряд, потом большого куска нет (это, конечно, догадки, но Анатоль своей интуиции доверял) – и, наконец, шесть листов завершающих.
Тот факт, что рукопись была на пергаменте, озадачивал его. Пергамент был дорог – и, что самое скверное, мог использоваться по много раз. Именно так погибло огромное количество древних текстов… Но на этих листах прежде никто не писал: почти невозможно выскрести пергамент так, чтобы и под микроскопом не заметить следов более ранних записей. Эти листы хранились в библиотеке, в одной или в нескольких, и ни у кого из хранителей и переписчиков не поднялась рука смыть чернила. Себя Анатоль изнурял вопросами о том, правомочен ли он открывать это послание миру; он оказался вдруг, не желая того, в роли карамазовского Великого Инквизитора…
Он опубликовал в научных журналах несколько статей об особенностях одного из лаконских диалектов, бытовавших в первом веке нашей эры на острове Китира. Там он привёл ряд отрывков из манускрипта. Коллеги поздравили его с добротной работой. Потом он издал монографию по морфологии и семантике лаконского языка доаттической эры (он стал называть диалект языком и смог доказать свою правоту). Стал завкафедрой, профессором.
И — никак не мог решиться на издание перевода. Он даже никому его не показывал. Он был в ужасе от себя–молодого, от той безумной попытки привлечь к себе внимание…
Всё же нужно было что–то делать. Он не знал, откуда у него это чувство, но – как будто что–то огромное и опасное ходит кругами вокруг него, ходит кругами, пока ещё на отдалении, но не удаляясь при этом.
Чутьё. Чутьё. Бывших контрабандистов не бывает. Бывают живые и мёртвые, на свободе и в тюрьме. Анатоль был жив и на свободе. Значит – чутьё.
А потом мы убедились, что люди всё–таки действительно исчезают. Пропала та семья инопланетян. Просто не пришли на завтрак. Номер их – через один от номера Анатоля, он был единственный, с кем они более или менее общались – оказался пуст и чисто прибран.
Это были уже не шутки и не глюки. Обстановка мгновенно накалилась.
Уверения администрации в том, что дети подхватили банальную ветрянку, а потому всю семью увезли в больницу, как–то не вызывали доверия. Всё–таки ветрянку отнюдь не ветром надувает, и многие постояльцы знали это по собственному опыту. Так что враньё это – а все как–то сразу уверились, что это враньё – только подлило масла в наш тлеющий костерок.
И – полыхнуло.
Хотя нет, до того, как полыхнуть, случилось ещё вот что: трое финнов (оправдывая свою репутацию горячих парней) проделали дыру в проволочной ограде и попытались удрать; их обнаружили тут же, не успели они отойти и не двадцать шагов, и задержали с большим шумом; собственно говоря, драку затеяли учёные, но это не извиняет полицейских, которые беззастенчиво использовали своё численное и техническое превосходство.
На глазах у возмущённой публики. Большая часть которой к такому обращению не привыкла. Да и те, кого считают привыкшими (русских, естественно), даже и не думали пугаться и подбирать хвосты, а — нехорошо и хищно обрадовались. Типа, не мы первые начали!..
И вот после этого полыхнуло уже по–настоящему.
Историю того, как он утратил рукопись, Анатоль рассказал нам даже чересчур подробно — но видно было, что воспоминания эти вызывают в нём стыд. Он попался в ловушку самую примитивную из примитивных… но, честно говоря, нам трудно представить себе человека, который бы в такую ловушку не попался. Тем не менее, выполняя просьбу Анатоля, мы не рассказываем никаких подробностей.
В итоге рукопись подменили. Неплохо исполненной, но всё же копией. Подлинными остались только первая и последняя страницы. И ещё несколько из середины, хуже всего сохранившиеся, он держал их отдельно, потому что недавно появился новый метод считывания почти невидимого текста, и он как раз собирался лететь в Японию, где его изобрели.
А новодел он чуть было не засветил перед научной общественностью. Если бы он это сделал, то от его репутации не осталось бы камня на камне. Но что–то заставило его в последний момент открыть папку…
Он даже догадывается, что. Запах. Страницы пахли не так.
И знаете, что он испытал в результате этой кражи?
Облегчение.
Стоит ли описывать бунт? В нём не было ничего романтического. Массовая истерика, крики до хрипоты, до срыва голосов; ну и избили нескольких из карантинной администрации, которые явно ни в чём не были виноваты, потому что те, кто принимал решения, к нам на территорию никогда не входили.
Каким–то чудом удалось избежать захвата заложников. Учёные, когда сорвутся с цепи, становятся совсем неуправляемыми.
Вместо заложников – и вот тут мы немножко погордимся, потому что идея была наша – в дело пошёл блеф массового самосожжения. На кухне были газовые баллоны. Так вот, козлы, если вы нас прямо сейчас не отпустите, мы прямо там, в ресторане, устроим такой гриль! Потому что раз вы нас не выпускаете, значит, мы смертельно больны, и терять нам нечего! А если мы здоровы, так хватит издеваться!
Ну и так далее. На разных языках. Очень выспренно и энергично.
По ходу составления петиций выяснилось, что высокое искусство русского мата далеко не забыто и отнюдь не сводится к тупому повторению пяти слов. Да и не только русского. Знатоки древних языков — это люди с хорошим и всесторонним словарным запасом. Запорожцы со своим знаменитым письмом понуро курят в сторонке.
В общем, карнавал продолжался.
Мятеж сыграл свою роль, где–то провернулись шестерёнки, и вскоре «заключённых» начали отпускать. Небольшими группами, по восемь–двенадцать человек – две или три группы в день. Процесс растянулся на трое суток с лишним; до нас с Анатолем очередь дошла не скоро. Бродя по пустеющему отелю, мы сочиняли страшные истории – и сами начинали в них верить. Это чем–то напоминало пионерское детство.
Наконец «на выход с вещами» скомандовали и нам – наверное, предпоследним. С нами освобождались ещё четверо: Анатоль, пара туристов из Москвы и один из побитых финнов, Петти. Формальный медосмотр, более чем неформальный охмурёж – извинения, деньги, сувениры на память, да, мы виноваты, но пожалуйста, не позорьте нас, ведь если вы расскажете, к нам никто не поедет, а вас мы будем рады видеть всегда, и вот по этим гостевым картам вы получите такую скидку! – вам и не снилось; считайте, что будете отдыхать бесплатно…
(Кстати, да. Не обманули. На следующий год мы рискнули вернуться, уже в курортный сезон – и не пожалели.)
Петти получил в знак примирения здоровенный наручный хронометр с десятком циферблатов. В самолёте он всё пытался разобраться в головках и стрелочках.
Рейс был до Хельсинки. В Хельсинки стояла мелкая морось, дул гриппозный ветер с воды. Москвичи тут же перепрыгнули на самолёт в Москву, Петти помахал нам рукой и пошёл на остановку автобуса, Анатолю до его парижского оставалось часа четыре, а рейс на Питер отложили из–за погоды в Питере.
Анатоль тут же предложил воспользоваться ситуацией и смотаться на пару дней в Париж, но мы уже настроились на дорогу домой; по приключениям вышел перебор. Да и визу нам оформили лишь финскую (а Финляндия ещё только собиралась вступать в Шенгенское соглашение)…
В общем, мы посидели с ним в баре, потом проводили до выхода – и пошли искать машину с выборгскими номерами. И, конечно, нашли.
Потом мы несколько раз порывались съездить к Анатолю в гости (не говоря уже о том, что зазывали его к себе усиленно), но всё время что–то мешало. Однако переписка у нас наладилась и была не то чтобы очень интенсивной, но регулярной и насыщенной.