Черные ангелы

Я закрыл дверь редакторской коморки и отправился искать Леху-фотографа, который должен был мне десятку. Я решил, что теперь-то удержу ее из его командировочных. Но в коридоре перед его владениями меня перехватил юноша в тельняшке — Юра Дронский, контактер астросов, как надеялся я (последнее время на этом многие были помешаны), иначе общение с ним теряло всякий смысл.

— Избавь меня, — попросил я его, — избавь меня от своих историй…

— Н-у-у-у… Викентий Павлович…

— Я умер, — сказал я, делая попытку обойти его слева, но не учел, что он поднаторел в редакционных кознях.

— Типун вам на язык, — чему-то обрадовался он, загораживая мне дорогу и даже пытаясь удержать за рукав футболки.

— Ты к Сашке Губареву подходил? — спросил я терпеливо, рассматривая его унылое и одновременно возбужденное лицо с фанатично блестящими глазами.

Губарев был штатным уфологом и по долгу службы должен был выслушивать бред внештатников. Однако два или три года занятия подобной тематикой сделали из него беспросветного пессимиста. На все его просьбы 'снять с него груз метафизики', главный только отрицательно крутил головой, и я тихо радовался, чтобы в редакции оказался человек, стоящий ниже меня по иерархии, иначе ехать мне сейчас в мокрые леса Карелии, а не лететь в славный Севастополь, где плескалось темное, как вино, море.

— Подходил… — невольно покривившись, ответил Юра.

— А к Тане Малыш? Она в курсе…

— Подходил… — Он тяжело вздохнул.

— Ну тогда все… — развел я руками. — Тема закрыта. — И добавил, глядя на его разочарованное лицо: — Что же ты от меня хочешь?

— Викентий Павлович, только вы можете мне помочь… — завел он старую песню.

Стоило один раз побывать с ним на месте 'посадки' где-нибудь на Лахте и промаяться до рассвета, как вы становились единоверцем и вынуждены были выслушивать доморощенные теории, которые не имели ничего общего с последними открытиями в этой области, ибо какой интерес в том, что уже известно.

— Не могу, — ответил я. — Не могу, понимаешь?

— Викентий Павлович, я вас не подведу.

— Подведешь… — сказал я, — под монастырь…

— Не под монастырь, а в монастырь, — сказал он с тайным торжеством.

— Какой монастырь? — не без интереса спросил я.

— А… — укоризненно протянул он, — вот видите… — и осуждающе покачал головой.

— Ну? — нетерпеливо переспросил я.

— Тихвинский… — с надеждой произнес он.

— Не-не-не… — сразу открестился я. — Тащиться за семь верст. Я улетаю, я улетаю…

— А после? — спросил он в тон, — а после?

— После посмотрим, — согласился я.

— Ну, Викентий Павлович?..

Я попытался обойти его справа. Он снова загородил мне дорогу.

— Ты где служил?

— Как где? — удивился он, очевидно, думая о другом. — На подлодке…

— На какой подлодке?

— На Марсе стажировку проходил…

Я едва не засмеялся. Всем был известно, что там моря по колено, по крайней мере, для подводных лодок. Даже самый большой разлом — 'Морская долина' — едва ли был заполнен на сотую часть. Ходил даже анекдот с бородой: 'Подводная лодка в степях Марса'. Смех смехом, но Юра Дронский был недалек от истины, ибо, как ни странно, первыми марсианами были подводники — люди, привыкшие много месяцев жить в замкнутом сообществе в условиях ограниченного пространства. Возможно, действительно у военных существовали какие-то программы, о которых я ничего не знал.

— Ну ладно, — согласился я, опираясь локтем о подоконник, который угрожающе заскрипел и готов был тут же отвалиться под моим весом — здание было старое и трухлявое, как и все в этом городе. — Тогда должен знать устав. Если я сказал после, значит, после.

— Хорошо, — обрадовался он. — Через неделю я вас найду. И мы с вами поедем…

— Поедем… — сказал я, — если доживем…

— Типун вам на язык, — поплевал он через левое плечо.

Как и все уфологи, он был страшно суеверен, спускаясь по лестнице, трижды пересчитывал количество ступеней и не переходил дорогу, если их оказывалось четное число. И вдруг я понял его: он не верил во все то, что ему говорили, а неверие толкало его на очень скользкую дорожку, которая могла увести или в мистику, или же родить гения. Все зависело от того, на что он способен. Надо к нему приглядеться, подумал я, а то чем черт не шутит. По пути я заглянул к художникам, чтобы известить их:

— Братцы, отворите окна, а то пахнет дохлыми хомячками…

Ибо кто-то из них в надежде на дождливый сезон не мылся неделю или две. А потом открыл дверь и шагнул во владения Лехи-фотографа, который получал удовольствие от ковыряния в носу. Он мне сразу заявил, отвлекшись на мгновение от своей камеры:

— У меня нет наличностей. Знаешь, сколько я плачу за окрашивание волос?

Он наклонил голову, демонстрируя пегую шевелюру. Год назад он стал красить голову и усы и говорить всем знакомым, что его обожают женщины всей галактики. Это было похоже на паранойю.

— Нет, — признался я.

— Двести рублей!

— Сумасшедший! — восхищенно воскликнул я.

Он почему-то захотел стать именно блондином, но с женщинами ему все равно везло не так, как мне.

— Долги отдают только трусы… Уловил мою мысль?

Лицо его искрилось таким неподдельным юмором, что вы заранее прощали ему подобные шутки. Его страстью были фото-, кино- и видеокамеры. Он собирал все: от старинных 'леек' до современных цифровых аппаратов, но в результате пользовался только тем, что конструировал сам. Впрочем, он смело утверждал, что в мире не изобретено ничего лучше допотопной двухобъективной трехсот тридцатой 'мамии', и мастерил всякие 'штучки' на основе нано-технологий типа подслушивающих и подглядывающих устройств. Он сконструировал универсальную антенну, с помощью которой можно было видеть не только сквозь листву, но даже сквозь стены. И главный не раз выручал его из сомнительных ситуаций, в которые Леха по неосмотрительности попадал. Впрочем, у Лехи с главным были особые отношения, и мы их не касались.

— Еще бы… — сказал я многозначительным тоном.

Он возмутился:

— Ты разговариваешь со мной так, словно я нездоров! — При этом глаза у него оставались абсолютно честными. — Но я тебя сразу предупреждаю — денег у меня нет!

Конечно, он был таким же неудачником, как и я, ведь настоящая жизнь была теперь там, на Марсе, а не здесь, на Земле, а у него был талант, но не было желания никуда уезжать. Я не пытался раскрыть ему глаза на истинное положение вещей. К чему? Половине из нас не на что было надеяться. На Марс попадали лучшие из лучших. Можно называть это своеобразной евгеникой или акцентированным эквилибризмом, суть состояла в том, что на Марсе люди были лучше приспособлены к жизни. По крайней мере, мне так казалось. Но, оказавшись здесь, я быстро понял, что ошибаюсь. И марсианский шовинизм слетел с меня шелухой. Просто кто-то не проходил тесты, кто-то имел грешки, а кто-то махнул на все рукой. Жизнь сложнее инструкций. Правда, она на Марсе только отсюда казалась легкой и беспечной. Там даже было меньше притяжение в прямом и переносном смысле. Главный досиживал в своем кресле, а оно крепко стояло под ним. Вот кто был настоящим везунчиком. Иногда я успокаивал себя и говорил: 'Ты пал жертвой обстоятельств, находящихся не в твоей компетенции'.

— Отдашь сегодня вечером, — заявил я, улыбаясь.

— Учти, — ответил Леха, — что я еду с тобой исключительно добровольно.

Ему трижды ломали нос. От этого он стал маленьким, как неуродившаяся картошина. Однажды, еще до моего появления в редакции, когда они с Мироном Павличко выслеживали контрабандистов, он нарвался на типа, который в качестве кастета использовал бронзовую ручку от водопроводного крана, и если вы приглядитесь, то обнаружите у него на лице старые-старые шрамы, которые давно превратились в морщины. К тому же он был рыжим, как вечернее солнце, и был лишен способности загорать. К вечеру после целого дня пребывания на солнце он становился розовым, как новорожденный поросенок, а кожа с него отлетала, как шелуха с лука. Он сидел, кажется, за непредумышленное убийство и в зоне стал зубным врачом, хотя не имел ни малейшего понятия о медицине. Ситуацию можно было назвать анекдотичной, если не учесть, что штатный врач тюрьмы беспросветно пил, а Леха, наделенный от природы большим любопытством, оказался для него бесценной находкой. Так или иначе, но все пять лет в зоне Леха проходил в белом халате со стетоскопом в кармане и спал не на 'шконке' в камере, а на мягкой постели в двухкомнатной квартире при лазарете, где у него был телевизор, большой аквариум с голубыми акарами и шкаф с книгами по медицине. Его выпустили по амнистии. Правда, за пять лет он проникся таким отвращением к стоматологии, что на воле больше не ходил к зубным врачам, предпочитая решать все проблемы своих зубов по старинке — с помощью суровой нитки и дверной ручки.