Страница 10 из 11
Что у нас тут — мы сказать не можем. Сидим, молчим, только глазами хлопаем.
Тогда тётя Маня говорит уже испуганно:
— Захворали, что ль? Может, на солнце перегрелись?
И трогает Дёмушкин лоб, и мне тоже приставляет ладонь ко лбу и даже к затылку. Она и за градусником, наверное, побежала бы, да хорошо, тут Дёмушка сказал:
— Мы, мамка, не перегрелись, мы просто упарились. Дай немного отдохнём. Мы же вон где побывали: на самой просеке у папки… Он велел тебе рыжики скорей поджарить на самой большой сковороде. А покуда жаришь, принеси нам, пожалуйста, по горбушечке хлеба с солью. Так мы отдохнём ещё скорей.
— И скорей всё про всё расскажем, — ввернул я. — А Федя пускай пока поможет рыжики перебирать.
Феде деваться некуда, он и пошёл на кухню рыжики перебирать. А мы получили по горбушке с солью да ещё по кружке молока, и ждать-терпеть нам стало легче.
Сидим, горбушки жуём, молоком запиваем, а сами посматриваем на окошко, за которым над кровлей трансформаторной будки чуть алеет неяркая вечерняя заря, и шепчемся.
Дёмушка говорит:
— Хорошо бы жар-птенчкку тоже молочка капнуть…
— Нельзя.
— Знаю, что нельзя. Когда хоть бригада придёт? А то дядя Федя рыжики перебирать закончит и опять к нам с вопросами пристанет.
— Не вдруг пристанет. Рыжиков много, и все мелкие.
Но Федя всё равно нет-нет да и высунется из-за кухонной перегородки, нет-нет да и спросит:
— Ну? Отпыхнулись?
— Нет ещё, нет! — ответим мы и опять сидим, посматриваем в окошко.
Полчаса сидим, час сидим, и теперь не только Федя, а и сама тётя Маня начинает всё чаще и чаще заглядывать к нам. Рыжики у них в корзине, должно быть, подошли к концу, да и в окошке у нас заря совсем погасла. Там робко засветились первые звёзды, начал медленно выплывать тоненький серп месяца.
В комнате смеркалось, и тётя Маня не стерпела:
— Вот я сейчас зажгу лампу и поставлю вам обоим по очереди градусник.
И только она звякнула на кухне стеклом керосиновой лампы, только зашуршала спичечным коробком, как на улице за окошком раздались торопливые шаги, быстрый говор.
РАЗ… ДВА… ТРИ…
Пашины бригадники подходили к дому и о чём-то спорили. О чём — не понять. Лишь когда они поравнялись с окошком, с улицы явственно донесло Пашин басок:
— Нечего сомневаться, всё будет тики-так! Ныряй, Коля, в будку, вставай к рубильнику, слушай мою команду, и — ша!
Там, на улице, скрипнула дверь трансформаторной будки, а потом шаги затопотали в самом дворе, и было слыхать, как Паша зачем-то стукнул в оконце моего давешнего ночлега, в избушку, а Тимоша крикнул:
— Да все теперь в доме наверняка! Вон и Федя к нам в гости прикатил. Прошу в дом!
И вот я слышу, как на крыльце под навесом они складывают со звоном и бряком тяжёлые инструменты, как хохочут опять, плещутся под рукомойником, переговариваются с тётей Маней, с Федей, которые выскочили на крыльцо; и под этот шум, бряк и смех оглядываюсь в сумерках комнаты на сидящего рядом Дёмушку.
— Что они так долго? У меня уже терпения нет.
Дёмушка лишь пыхтит. Он, похоже, и говорить не в силах. Он лишь спихивает меня с сундука, вынимает оттуда баночку, перекладывает на стол, взбирается на табурет. Стол высок, табурет низок. Устраивается Дёмушка там на коленках, и даже в полутьме комнаты видно, как напряжённо склонился он над баночкой.
А шум уже в сенях. Голоса раздаются всё ближе. Дверь отворяется настежь, и высокий весёлый Паша переступает порог впереди всех.
Осматривает комнату, кричит мам:
— Ну, как? В баночку ещё не заглядывали? Слово своё держите?
— Де-ержим, — осипшим голосом ответил я, принялся дрожащими пальцами расстёгивать чехол аппарата, а Дёмушка ещё крепче прижал баночку ладошкой к скатерти.
— Что за баночка? Что за баночка? — разом зашумели Федя и тётя Маня, подбежали к столу, а Тимоша с Пашиным помощником Саней этак вежливо оттеснили их:
— Не спешите. Тут сейчас один Паша разберётся. Он всему голова.
«Голова» Паша перешагнул всю комнату, зачем-то распахнул настежь окошко, присел к нему на лавку возле стола, хлопнул по скатерти:
— Прошу всех присаживаться!
Ловкий Саня первым подтащил свободный табурет к Дёмушке, но Паша остановил его:
— Нет! С Дёмушкой рядом пусть садятся па па да мама, да ихний друг Федя. А ты, Санек, ещё молодой, посиди с краешку. Аппаратура готова?
Я, ещё больше волнуясь, кивнул, а Паша уже говорит Дёмушке:
— Как скомандую «три!», так баночку и открывай. Да на окно не смотри, клад наш с тобой теперь не исчезнет.
При слове «клад» Федя опять было потянулся к баночке, но Дёмушка обхватил её — одна ладонь сверху, другая снизу, и Паша громким-прегромким голосом начал отсчитывать.
— Раз! — пробасил он и пристукнул кулаком по подоконнику.
— Два! — пробасил он и ещё раз пристукнул по подоконнику.
— Три! — выкрикнул он, и в руках у Дёмушки хлопнула приподнятая крышка, у меня чуть ли не сам собой щёлкнул фотоаппарат, мы все ахнули и зажмурились, и снова ахнули, и опять зажмурились, потому что по всей комнате заполыхал нестерпимо яркий свет.
Он заполыхал не над самой баночкой. Он ударил золотыми стрелами из новенькой электролампочки под гладким потолком. Но я готов был голову отдать на отсечение, что в тот первый миг он высверкнул именно из-под жестяной крышки, прянул огненною птахой вверх, и лишь тогда там лампочка и зажглась!
Я прямо так и закричал чуть ли не стихами:
— Вот он, жар-птенчик-то, вот! Только что сейчас тут был! А теперь в лампочке сидит, а теперь в кадре у меня сидит; а теперь, дорогой Феденька, ты обязательно этот снимок напечатаешь в газете!
ИСТОРИЧЕСКИЙ ФОТОКАДР
Федя чуть стол не свернул, так стремительно бросился меня поздравлять:
— С настоящей удачей тебя! С будущим успехом! Считай, что этот жар-птенчик уже разлетелся по газетным страницам всего мира!
А Дёмушка поднял пустую, сверкающую тонким донцем баночку над головой, прошёлся вокруг шефа чуть ли не вприсядку:
— Жар-птенчик не один был! Их много было! Смотрите, они и на кухне, и на крыльце у нас теперь горят и расселись по всем окошкам, по всему Ёлину.
Тётя Маня подхватила:
— И под навесом, и в Спирином курятнике, и даже в коровьем хлеву… Ай да Паша! Ай да наш папка Тимоша! Зря я вчера вечером в избушке насмешничала. Теперь вижу, все вы молодцы. Дайте я вас, так и быть, каждого расцелую, а потом рыжиками накормлю.
Долговязый Паша и заулыбался, и застеснялся, и даже руками замахал:
— Нет, нет, мы тут не все. Нашего Коли нет. Он ведь тоже птенчиков — Золотых Венчиков на волю выпускал.
Шеф высунулся из окошка по пояс, на всю улицу свистнул. Опять по-за лужайкой скрипнула дверь будки, и все мы услыхали, как мчится в дом Коля, торопится не прозевать жареные рыжики.
А я сказал:
— Если так, то и Спиридоныча надо было позвать. Он тоже сегодня вот как потрудился. А кроме того, у меня есть ещё один свободный кадрик, на который я хотел бы поместить всех-всех, в том числе и себя.
— Верно! — поддержал Федя. — Этот кадрик может получиться тоже вполне драгоценным и даже историческим. Ловцы жар-птенчиков за обеденным столом!
— Ну, если историческим, — подал наконец-то голос и сам хозяин дома Тимоша, — если историческим, то беги скорее, Дёмушка, за Спиридонычем. Без него нам для истории сниматься нечестно.
И вот все-все уселись посреди комнаты на табуретках. Я очень внимательно и, можно сказать, с огромным знанием дела теперь посмотрел на них, велел Феде чуть вправо пересесть, потом чуть влево передвинуться и сказал:
— Теперь славно. Теперь только моей избушки-старушки в кадре и не хватает. А жаль! Ведь именно с неё все мои нынешние удачи и начались.
Потом я завёл автоспуск, он зажужжал, а сам я широко, совсем как Паша, шагнул ко всей доброй компании, повернулся к фотоаппарату и положил с этаким важнецким видом руку на Дёмушкино тёплое, очень лёгонькое плечо.