Плоть и серебро

Сейчас он был в середине другой, исчезающе малой части этой жизни. Развалин своей жизни профессионала. Той части, которая медленно его убивала.

Части, вызывавшей ненужные воспоминания о том, что было когда-то в жизни что-то большее, чем эта бутылка и погоня за забвением. Любовь. Уважение. Идеалы. Надежда. Дружба. Чувство своего места. Удовлетворение. Оптимизм. Даже воображение. Все это таяло одно за другим — или ампутировалось обстоятельствами.

А черт с ним со всем, — мелькнула мысль, и он с жалкой полуулыбкой откинулся на спинку кресла. Тыкаться носом в кучу дерьма, которой стала уже давно его жизнь, всего лишь одна из неприятностей, которые надо терпеть, если хочешь продолжать быть бергманским хирургом. Одно из неудобств. И дело не столько в желании быть им, сколько в полной невозможности представить себе, как это — перестать им быть. Именно то, что развалило его жизнь, и оправдывало ее — ирония, которую он полностью осознавал. Иногда это бывало даже смешно — шуточка вроде резинового костыля или взрывающейся анальной свечки.

Но все равно места вроде этого буфета бывают опасны. Всепроникающая, специфическая атмосфера больницы, люди вокруг — тысяча разных вещей может вызвать неспокойные призраки прошлого. Заранее не скажешь даже, что именно. Это может быть голос, лицо, жест, запах или просто постоянные резкие напоминания, что ему теперь нет места среди бывших коллег. Ему теперь нигде нет места, и иногда такие ситуации бросали его в беспомощный дрейф где-то между прошлым и настоящим.

Ну, так вот еще одна причина выпить.

Я думаю, доктор, необходимо усилить анестезию, — сказал он себе, опрокидывая бокал.

Ухо выхватило фрагмент разговора откуда-то из-за спины — кто-то отметил, как он усердно пьет, и чья-то добрая душа предположила, что это, может быть, из-за женщины.

Уже нет, — ответил он про себя, — и вряд ли еще когда-нибудь.

Но напоминание отбросило его мысли лет на десять назад, и в пустом кресле напротив соткалась из воздуха высокая, худая, зеленоглазая женщина с кожей и волосами такой белизны, что могла бы сойти за альбиноску.

Он закрыл глаза и опрокинул бокал. Виски булькнуло, как вода.

Но воспоминаний не смыло…

Снова после восьмилетней разлуки они сидели за столиком в ресторане.

Элла Прайм упивалась всем — тихая музыка, свечи и вино. Беспорядочное мигание старых электрических ламп, прыгающее между ними. И воспоминания.

Как много воспоминаний! Они толпились вокруг стола, напирая на плечи и нашептывая; лучшие друзья и самые непримиримые враги тех двоих, что пришли сегодня вместе посмотреть, что осталось от погибшей любви.

Элла глядела, как Марши наливает себе вина, гадая, всегда ли он так сильно пьет, или только сегодня, потому что ее увидел. Спрашивать она не стала, и какова бы ни была причина, а это, кажется, помогает ему слегка разогнуться.

Четыре месяца ожидания, пока он пробивался к станции Иксион — чертовски много у нее было времени, чтобы мечтать об этой минуте. Их воссоединение грезилось ей радостным и страстным; ей представлялось, как они прямо из шаттла отправятся в уединение ее микробазы, сорвут друг с друга прошедшие годы вместе с одеждой и начнут восполнять утерянное время. От этих мыслей начинало до боли хотеться его прикосновения.

Первая брешь в этой фантазии появилась, когда по дороге к микробазе сгорел один из главных двигателей ее крошки. В ангар она влетела, но они застряли на станции Иксион, пока малышку не починят.

Но где — это было на самом деле не важно, и надетые для встречи открытая блузка из прозрачного желтоватого шелка, черная юбка в обтяжку, открывавшая примерно милю длины ног, — это было рассчитано на приведение плана в действие даже в аварийных обстоятельствах места. Как и ее предложение пойти в спешно снятый ею номер, чтобы «освежиться» — кодовая фраза прежних дней.

Он сигнал принял, но стал жаловаться на плохую еду в шаттле и спросил, нельзя ли сначала где-нибудь перекусить.

Да, она так на него набросилась — неудивительно, что бедняга чуть попятился! Обругав себя за слишком поспешные действия, слишком сильный напор, она отвела его в этот ресторан. Надо было помнить, что с их последней встречи много воды утекло под мост — тот мост, который она сама и сожгла. Чтобы построить новый на столько лет ниже по течению, понадобятся время и терпение.

Но так близко от него очень трудно терпеть.

— А перчатки тебе зачем, Гори? — спросила она, чтобы прервать вползающее между ними молчание. — У тебя пунктик насчет защиты твоих чудесных рук хирурга?

Он рассмеялся:

— Что-то вроде этого. — Она не могла не заметить, что улыбка у него слегка болезненная, а смех вроде как неубедительный. Он, избегая ее взгляда, выпил залпом полбокала вина, которое только что себе налил.

Да ладно, — сказала она, гадая, что сказала лишнего, и пытаясь это загладить. — Это ерунда. Я вот свои застраховала на сто пятьдесят миллионов.

При этих словах он поднял на нее глаза:

— Правда?

Она кивнула, подняв руки и играя длинными тонкими пальцами.

— Еще бы. Эти лапоньки берут глины на пятьдесят кредитов и превращают ее в скульптуру ценой в сто тысяч.

— Ты теперь столько получаешь? — Он усмехнулся и качнул головой. — Я помню, как ты впервые получила тысячу.

Элла улыбнулась. Еще одно воспоминание…

— И я помню.

Но куда лучше она помнила, как они отметили это событие. Он сделал этот вечер незабываемым — обед и шампанское, номер в пятизвездочном отеле и десятизвездочный секс. Но больше всего ей запомнился его глубокий и абсолютно лишенный себялюбия восторг от ее достижения.

Не прошло и четырех месяцев, как она все это поломала, утомленная своим вторым местом после этой стервы — Госпожи Медицины, и при этом случайно освободила себя и все свое время для искусства и поиска еще больших богатства и славы.

И даже сейчас она точно не знала, что было поводом, а что причиной.

— Похоже, ты преуспеваешь, Элла.

По крайней мере в карьерном смысле. Она пожала плечами:

— Так мне говорят мой агент и бухгалтер.

Правду сказать, она с тех пор стала почти до абсурда богатой и знаменитой. В мире искусства она взошла, как комета. Ее называли живой легендой. Каждая ее новая работа вызывала аукционную войну. Для нее, почти патологической затворницы, одиночество всегда было важно невероятно. Сейчас она могла огребать его лопатами, живя в блестящей изоляции собственной микробазы неподалеку от исследовательской станции в таком одиноком месте, что и представить себе трудно. У нее было все, что она в жизни желала.

Кроме жизни.

Она глядела на Марши, думая, уж не резкий ли аромат ее отчаяния заставил его насторожиться. Оно, наверное, исходит от нее волнами.

Оказалось, что он был единственной большой любовью всей ее жизни. Конечно, бывали у нее за эти годы случайные любовники, но ничего похожего на то, что было у них тогда, близко даже не было.

Последнюю пару лет она ощущала себя пустой и хрупкой, как собственный фаянсовый бюст. И мысли ее осе время возвращались к тому времени, когда у нее был Гори, и вспоминалось это время как высшая точка жизни. А глядя вперед, она видела перед собой скользкий спуск к ее низшей точке. Господи, даже дураки-критики стали говорить о «меланхолическом чувстве экзистенциального одиночества, начавшего пропитывать ее творчество».

Страшась сгущающегося вокруг будущего, она стала искать возрождения прошлого. Она не молила Гори прямо приехать к ней, но была готова использовать и такой способ. Одна только весть, что он приезжает, наполнила ее новой энергией надежды. Последние ее работы, которые поедут в сторону солнца обратной почтой, будут проданы за еще невиданные цены — в этом она не сомневалась.

Но сцена встречи с ним, которую она себе вообразила, отличалась от реальной еще и другим. Конечно, она понимала, что он изменился, но не только время отличало сложившийся у нее образ от человека, сидящего по ту сторону стола.