Меланхолия

Я прошла немного по Пятой авеню и села в метро, чтобы доехать до Даунтауна. В эспрессо-баре, что рядом со станцией, я заказала ореховое пирожное и капуччино. Потягивая темную жидкость, обжигавшую мне язык, я пыталась вызвать в памяти образ Язаки, но безрезультатно. Домой ехать не хотелось. Тогда я стала вспоминать лица и имена моих друзей и попыталась представить их комментарии по поводу Язаки. «Мичико, я прекрасно понимаю, что тебя привлекает в этом человеке. Я думаю, что общение с ним восполняет в тебе нечто утраченное, то, что ты хотела бы обрести снова. Ты словно столкнулась нос к носу с каким-то очень редким животным, да еще находящимся на грани вымирания». Вот что скорее всего сказал бы мне Билл, независимый нью-йоркский продюсер из семьи немецких евреев. Нам обоим было по двадцать девять лет. Это был блестящий юноша с интеллигентным и благородным лицом человека, единодушно признанного в своей профессии и проводящего почти все свое время за компьютером. Многочисленные фильмы, которые он продюсировал, получали призы на различных фестивалях. Он был способен потратить десять тысяч долларов на программное обеспечение для своего CD-rom'a. Билл жил в небольшом пентхаусе, в четырнадцатом корпусе, элегантно водил спортивный автомобиль, знал толк в легких наркотиках, увлекался азартными играми, играл на бегах, любил Джеймса Джойса, ирландский виски и не был геем. Я обожала общаться с этим джентльменом, разговоры с ним стимулировали мой ум. Не так давно я спала с ним — раз семь. Я даже испытывала оргазм, но в какой-то момент это само собой закончилось. Нет, дело не в каких-то проблемах или недоразумениях, просто мы отдалились друг от друга, так сказать, интеллектуально. Это произошло однажды ночью, мы перестали заниматься любовью, а потом, когда встречались, не оставались друг у друга и разъезжались по домам. У меня наметился новый приятель, он тоже нашел другую женщину. Мы уже не были под ростками и умели отличать работу от развлечений. Я хорошо знала механику любви и понимала, что, как только в ней появляется место уважению, секс отступает на второе место… С Биллом и могла говорить откровенно. Он был интеллектуалом, его дед, старый эмигрант, — очень состоятельным человеком. Дед был единственным, кому удалось бежать из Дахау, сначала он перебрался в Испанию, а оттуда пересек Атлантику и укрылся в США…

Мне показалось, что я слышу Билла: «Мичико, я пытаюсь понять, что ты могла найти в этом человеке. На мой взгляд, возможно, потому, что он японец, как и ты. Да нет, я не критикую тебя за это! В нем есть что-то, чего тебе недостает. Слушай, странная вещь: и отец и дед часто говорили, что было время, когда стоило им увидеть заурядного еврея, как они чувствовали сексуальное возбуждение! Это не было связано с примитивным отождествлением. Нет, как мне говорили, это был результат естественного процесса. Как самец находит самку? Или самка самца? Если смотреть на вещи под таким углом, то я бы сказал, что дело здесь в том культурном измерении, распространяемом в каждой языковой среде. Самый простой разговор — касайся он кулинарии или интимных ласк — всегда содержит некоторые особенности. Ты разве так не думаешь, Мичико? В конце концов, этот человек всего-навсего обострил твою тоску по родному языку, по-моему, это ясно как день. Прости, пожалуйста, я и не думал иронизировать. Я не в состоянии представить себе, что значит быть японцем, поэтому мне лучше выразиться иначе: конечно, ты полагаешь, что сможешь почерпнуть что-нибудь важное от общения с этим японцем, таким настоящим для тебя, вся жизнь которого похожа на приключенческий роман. Это начало любви. Нет, я говорю совершенно серьезно. Ясное дело, я против этого. И причина моего неприятия не такая простая, как кажется. Просто никто не имеет оснований влиять и играть с нашими глубинными желаниями. Я против вашей связи и вправе дать тебе совет. Тебе надо его забыть как можно скорее. Это вполне возможно. Ты должна знать, Мичико, что все дело в том, что ты считаешь, будто тебе чего-то недостает и будто ты можешь восполнить эту нехватку чем-то реальным и подлинным, что дает тебе этот человек. Но дает-то тебе все это вовсе не он. И я полагаю, что ты это должна понять в первую очередь…» Наверно, так бы мы и беседовали с ним за бокалом вина. Я не смогла бы убедить его в обратном. Впрочем, это вряд ли принесло бы какую-то пользу. В этом я была уверена так же, как и в том, что голос Билла, который я слышала только что, был на самом деле производной от моих собственных мыслей. Все вокруг нагоняло на меня тоску (я не имею в виду свое душевное здоровье). Мой кофе совсем остыл, но и холодный капуччино можно пить. Это всего лишь темновато-бурая жидкость, похожая на грязевой поток в тропическом лесу, за тем исключением, что в кофейной чашке не найдешь ни вирусов, ни микробов, рыб, аллигаторов… Ладно. Вот в чем я точно уверена, так это в том, что на протяжении всего интервью с Язаки я не могла отделаться от мысли — мне не хочется возвращаться домой. Я чувствовала это все то время, пока сидела напротив него. А теперь поняла: все вокруг, и я сама в первую очередь, нагоняло скуку. Вот что мне стало ясно после разговора с Язаки: все вокруг, и во-первых я, стало похоже на эту чашку остывшего капуччино, который приготовил для меня итальянец, вложив в него искусство национальных традиций. И уж не говорю про Рим или Венецию, поскольку все это вздор и этот вздор меня раздражает… А Билл — почти само совершенство. Я говорю искренне: он знает четыре иностранных языка, общается с роллерами, играет во фрисби. Да все мои приятели такие же. Кутюрье, дизайнеры, фотографы, диджеи, биржевые брокеры, главные редакторы известных журналов. И это, разумеется, часть мировой элиты. Они знают, как разрушает человека ток-сикомания, знают, что такое посттравматический стресс или Стресс после развода, знают, какие страдания порождают расизм и общественное недовольство, и я их очень люблю, люблю от всей души, так же как люблю и Нью-Йорк. Я понимаю, что у каждого города есть свои недостатки, понимаю, что нельзя встречать на своем пути только идеальных людей, но все же я знаю, что и Нью-Йорк, и Билл, бесспорно, принадлежат к элите. Я говорю это вовсе не потому, что японка. И я также не хочу причинять себе вред. Белое вино, салат из артишоков, белый сыр, хлеб, варенье и фрукты, бег трусцой, спортивная ходьба, роллер-скейт, бассейн, бильярд, фрисби, мастерские художников, клубы, студии, американские единицы измерения, породы собак, пирсинг и татуировка, марихуана, секс, кино и мода, диджеи, парки, овощные соки, автоматические прачечные, пентхаусы — я вижу в них только искусство потребления и искусство растраты, я тоже соглашаюсь стареть, надеясь прожить подольше, но все они пусты, тоска оплетает их, но ничто не заставило бы их расплакаться. Это кокон, в котором они закуклились и ничего не делают, чтобы его разорвать. И я тоже часть этого. Одна из них. В этом сообществе национальная принадлежность не имеет ни малейшего значения Ох как меня все достало… Это Язаки научил меня так думать. Он не дает мне покоя.

— … Джонсон хотел сказать, что сравнения бесполезны. Когда я стал сравнивать свою ревность с пламенем, пожирающим меня изнутри, он заговорил про ацтеков. Этот человек, умирающий от СПИДа, учил, что между ощущением как от ожога и реальным ожогом огромная разница. Это были последние слова, которые я слышал от него. Простая вещь, если подумать, но мало кто обращает на это внимание: невозможно сравнивать собственное положение и положение пленника, приговоренного к мучительной казни. Джонсон хотел заставить меня это понять. Я думаю, что его воображение ограничивала нестерпимая боль и он вообще плохо представлял себе истинную природу этой человеческой способности. В ближайшее время я собираюсь на Кубу и дня три четыре проведу в Мексике. Хочу взглянуть на эти самые башни из человеческих черепов. Это не сентиментальное путешествие, так как я не испытываю никаких особенных чувств по отношению к Джонсону. Просто мне хочется сравнить свои впечатления от его рассказов с тем, что там на самом деле. И очень возможно, мне не удастся представить себе этих несчастных казненных, поскольку не смогу чувствовать то же, что и Джонсон, мне не надо бороться с ужасной болью, такой сильной, что из-за нее трудно провести границу между своим телом и окружающей действительностью. Да, по большому счету я и не создан для подобных путешествий, мне нужно что-нибудь вроде бассейна, шампанского, девушек в бикини, ресторана над морем, шоколадного мусса, десяти граммов кокаина — о да, вот это все мое! Тут уж ничего не поделаешь! Тем более благодаря Рейко мне удалось избежать ловушки, в которую я чуть было не попал. В конце концов, с Рейко окончился некий период в моей жизни. Я еще не нашел нужных слов, чтобы правильно выразить то, что это означает. Границу? Тогда прежде всего физическую, так как за некоторыми границами ваше тело теряет способность испытывать чувство наслаждения. Должно быть, я первый, кто додумался до такой штуки! Ангелоподобная Рейко всегда продолжает гнуть свое как ни в чем не бывало. Она актриса… Актриса. Ну и ладно. У меня нет особого желания уезжать, выбирать новое «направление». Ненавижу это слово, оно выражает прямо противоположное тому, что должно выражать. Я бы изъяснился несколько высокопарно: направление — это всего-навсего этап. До Кубы я был в Бразилии на карнавале. На карнавале в Рио, который превратился в нескончаемый аттракцион для туристов, где вы можете встретить самых отчаянных людей, что, впрочем, не имеет никакого значения. Ибо реальность заключается в самом прохождении танцоров и танцовщиц. Где они идут, куда они направляются — не в этом дело. Смысл карнавала в самом их движении, и именно это я и люблю. Куда двигался я сам? Я научился этому у Рейко. Если бы я умел передать это словами, думаю, смог бы справиться со своей меланхолией и освободиться от нее.