Бруски. Книга II

У молотилки на соломе лежало нечто, похожее на человека, но руки у него вырваны из плечей, лицо смято, а лобный череп сорван и завернут на затылок.

Захар Катаев рассказал Кириллу то, что и без слов было ясно: Ивану Штыркину показалось, будто задавальщики плохо подают снопы в молотилку. Он забрался сам на подмостки и, ругаясь, сунул сноп в пасть молотилки, промахнулся – попал рукой в барабан, растерялся, хотел второй рукой помочь, задержать правую. Через секунду – крик, и молотилка отбросила Ивана.

– Жадность. Неужели вот вам всем нужно было, чтобы Ивана измяла молотилка, нужно было, чтобы… понять, чтобы… Эх! – обращаясь к сбежавшимся коммунарам, тихо проговорил Кирилл, понимая, что он говорит весьма путанно, что сейчас надо во что бы то ни стало повидаться с Богдановым. – Где Богданов? – спросил он Захара.

– Туда пошел давеча, – Захар махнул рукой по направлению к Сосновому оврагу, принимая от Кирилла поводья. – Пешечком хочешь пойти? – спросил он, сам не зная для чего.

– Угу, – буркнул Кирилл. – Уберите его… Как его… Ивана.

Кирилл шел, опустив голову, чувствуя какую-то тяжесть во всем теле.

«На руку. Всякой сволочи на руку. Понесут теперь… трепать языками… Ах, дурак я, дурак! Надо было сразу отправить Ивана в больницу… Черт лохматый!..» – обругал он Богданова за то, что тот не поддержал его.

Кирилл поднял голову и дрогнул. Он стоял на берегу Соснового оврага, на месте, откуда первый раз увидел под нависающей глыбой примятую траву – лежанку. Он тогда понял, что спугнул пару молодых, наслаждающихся… Он тогда сам убежал от оврага… И вот теперь вновь стоял на том же месте, а под нависшей глыбой, удобно прикрытые от посторонних глаз, спали Богданов и Улька. Богданов раскинул руки, похрапывая, похожий на здоровяка-ребенка, а Улька, положив свою полурастрепанную голову рядом с его головой, спала, чуть согнувшись, закинув в сторону ногу. Подол платья у нее вздернулся, оголяя белые икры.

Кирилл решил, что это ему мерещится, что это, как называла Маша, галлюцинация. Он отвернулся, посмотрел назад, – далеко на Винной поляне серела толпа коммунаров, оттуда несся гул. Затем он посмотрел в сторону коммуны – там мертво: все убежали к мертвому Ивану Штыркину. Да вот и он, – он посмотрел на себя, – на нем серая рубаха, та самая, которую он сегодня надел… И он еще раз поглядел на дно оврага…

– А-а! – он захлебнулся криком и, выдирая из берега огромный, со светлыми, блестящими, как сталь, боками камень вскинул его над головой. «Это же не всерьез… это же ты не всерьез!.. – Но камень уже висел над ним, и он, метясь в Богданова и Ульку, представлял себе, как они сейчас с раздробленными черепами забьют ногами по траве. – Сволочи… около меня… на моей шее!»

И тут пришла нелепая мысль. Он вспомнил читанную когда-то давно, еще в детстве, книжку о том, как разъяренный муж, застав спящими свою жену с любовником, разбудил их и казнил: «Пусть видит, кто их пристукнул». Он поддался этой мысли и сделал уже шаг вперед, но вдруг понял, что он ничем не отличается от того разъяренного мужа, что вообще все это как-то глупо. Конечно, ему стало досадно: почему они молчком, таясь от него, всё это делают? Но и досада уже прошла.

«Зачем? Я же ее не «ублажаю», – припомнился ему ее упрек. – Содружество, – усмехнулся Кирилл и, еще раз пристально посмотрев на Богданова, на Ульку, отошел от оврага. – Пусть содружество. Но надо с ним поговорить… Так же нельзя… Я ее буду кормить, одевать, а Богданов пользоваться. – Он вновь обозлился и тут же круто обругал себя. – Фу, черт… мужик какой в тебе: «кормить, поить!» Точно она лошадь… Поговорить с ним, конечно, надо, иначе создадутся натянутые отношения… То-то он меня последнее время сторонился».

И Кириллу стало ясно, что они давно обманывали его – с того самого дня, как Улька перестала «приставать» к нему, а сегодня, красуясь перед зеркалом, она красовалась, конечно, перед Богдановым и, лаская Кирилла нарочито и излишне, говоря ему, что она его ни на кого не сменяет, – лгала.

«Сколько еще грязи и пошлости в человеке», – подумал он, входя в комнату Богданова, решив дождаться его здесь и поговорить с ним.

Кирилла удивили чистота и порядок. Стол накрыт скатертью, на окнах убрано: стопочками аккуратно лежат куски торфа, и даже стоят цветы. Кирилл не любил цветов, вернее – он не любил цветов, сорванных и в горшках, и когда Улька принесла две плошки с какими-то вонючими цветами, он сказал: «Убери, не то выкину овцам». Она убрала, и вот теперь эти цветы стоят на подоконнике в комнате у Богданова.

«Она прибрала… она и цветы поставила, – мелькнуло у него, и снова появилась обида на них, на обоих – Богданова и Ульку. – Улька о нем думала больше, чем обо мне… – Кирилл не докончил своей мысли, с полчаса сидел под окном, поджидая Богданова, затем подошел к столу, осмотрел его, порылся в книгах на полке. И вскоре он обратил внимание на завернутые в кошму, стоящие в углу удилища. – Улька и удить ему не дает… но почему они такие короткие?» – подумал он и потрогал их. Под кошмой было что-то твердое, гладкое и широкое. Он развернул сначала первую кошму, потом вторую. Под кошмами оказались не удилища, а два цинковых опрыскивателя.

– Стоп-стоп-стоп… – торопливо проговорил он. И вот перед ним – первое утро на «Брусках». Богданов сидит на берегу Волги и удит, затем они поднимаются в гору, и Богданов рассказывает о своем друге, который вез себе в совхоз жену… и «лошадиные зады с взъерошенными хвостами поднялись кверху и нырнули в воду, а за ними нырнули и сани вместе С его женой, дочкой и кучером… а он как-то выпрыгнул из саней, стоит на льду и держит в руках два опрыскивателя – длинные, цинковые…».

И Кириллу стало все ясно…

«А опрыскиватели хранит… на память. Вот он какой». Кирилл бережно завернул их в кошму, поставил в угол и вышел из комнаты.

Старый парк гудел приглушенно, точно разомлев от жары, и Кириллу показалось даже, что и ноздрястые дубы, и белобокие, будто улыбающиеся березы, и желтеющие, хрустящие под ногами травы – все подслушивают его, потешаясь над его горестями.

«Смахнуть! Все к чертовой матери!» – сказал он себе и забился в переплетенный, перевитый хмелем кустарник под обрывом. Но тут же снова почувствовал, что все в нем разрывается, что, как он ни успокаивает себя, как ни приводит на помощь свой рассудок, все-таки ему больно – и оттого, что Улька обманывала его, и оттого, что Штыркина смолотила машина, и оттого, что на «Брусках» ералаш.

Под обрывом купался Богданов. Он буйно отфыркивался, плескался, играя водой, – так мог бы купаться медведь. Затем начал прыгать, поблескивая на солнце обрюзглым телом.

– Как кот, – беззлобно произнес Кирилл и с завистью посмотрел, как Богданов, точно борец на сцене, размахивая локтями, держа кулаки на груди, вышел на берег и начал стряхивать с себя ладонями капли. – Наверное, еще не знает о Штыркине: медовый месяц проводит. Пойду и я… Пусть что будет… – выбрался из чащи.

Детский дом стоял на пригорке, около березовой рощи. От дома еще пахло сосновыми бревнами. В кругу детей на площадке сидела Стеша и, спустив косынку на плечи, вместе с ними пела:

Дети около нее были уже рослые, и малыши лежали под навесом, задрав ножонки.

Кирилл долго стоял около загородки, смотрел на детей, на Стешку и не решался подойти к ней.

– Дядя Киря! – закричала Аннушка.

«Судьба идти», – подумал он и вошел на площадку.

– Что?… – почему-то испуганно спросила Стеша. – Что случилось? Я одна здесь. Все убежали на Винную поляну.

– Вот видишь… я открыто к тебе, – несвязно начал Кирилл. – Открыто, прямо, что ль. Ну.

Она молчала, потом все больше бледнея, подняла на него глаза:

– Что? Уже забыл Машины колени?

Такими словами Стеша словно наотмашь ударила по лицу Кирилла: в нем все взорвалось, и он крупными шагами, почти не понимая, что делает, кинулся с площадки, не слыша, как вслед ему кричала Стеша.