Страница 41 из 61
– А ты отвечаешь за то, что дохлая рыба даст нам хлеб? – спросил он. – Это ведь тебе не опытное поле – разом в шею вытолкают.
– Дикарю говорят: ешь мясо вареное, он жрет червей.
– Ты не кипятись.
– А я знаю: эту рыбу следует перекинуть на поля, осушить затон, очистить гору от кустарника и на горе рассадить… – Богданов чуточку подумал, – рассадить виноградник. Что смеешься? Да, да, виноградник, – добавил он так, будто до этого долго ломал голову и только теперь пришел к такому убеждению, что на горе непременно надо рассадить виноградник.
– Хо-хо! – не удержался Кирилл. – В Поволжье виноград?
– Дурак! – Богданов насупился. – Ты смотри вон торф. Торф – хлеб – горит под носом у коммунаров. Ты, говорят, три года копался на Гнилом болоте, а то, что в полукилометре от тебя богатейшие залежи торфа, не видал. Копался, себя калечил, мужика калечил… Да что! Его и теперь калечат: на каждом шагу ему расхваливают черный пар. Черный пар хвалят на каждом перекрестке, многие его даже называют английским паром. А так как английские-де гвозди хороши, английская сталь хороша, то, стало быть, и английский пар хорош. Милый мой, около науки больше, чем где-либо, подхалимов и угодников. Эти подхалимы и угодники даже не постараются заглянуть в историю. А если бы они заглянули, то узнали бы, что английский пар именуется так только потому, что две тысячи… две тысячи лет тому назад его насильно ввел в Англии Юлий Цезарь. Но и Юлий Цезарь не сам изобрел его. Он заимствовал его из Греции, а Греция – из Ассирии, а Ассирия – из Ниневии, а Ниневия – из Китая, и новейшие археологи насчитывают этому последнему слову английской науки ни больше ни меньше, как двадцать тысяч лет. Двадцать тысяч лет! Вот какими штучками кормит современная агрономия мужика. Все кричат о плодосменной системе. А мы знаем – плодосменная система пять с половиной тысяч лет тому назад была предписана пророком Моисеем как закон в Палестине, Сирии и так далее… Что же в этих местах случилось за пять с половиной тысяч лет? Что такое Палестина, Сирия в настоящее время? Ты не знаешь? Это пустыни! А ведь когда-то они были цветущими странами. Вводить плодосменную систему в нашей стране – значит превращать нашу страну в пустыню.
Богданов снял шляпу и, все больше увлекаясь своими мыслями, долго говорил о необходимости революции в самой агрономии, о том, что бороне уже насчитывается сорок тысяч лет; что есть знаменитый ученый Вильяме, которого затирают те, кто держится за борону, за то, что превратило цветущую страну Палестину в пустыню.
Кирилл ничего не понимал. Он не знал ни Палестины, ни Сирии, ни Юлия Цезаря, ему было дико слышать, что земля насчитывает не тысячу девятьсот двадцать восемь лет, а сорок тысяч. «Заболтался, заболтался человек», – решил он, а когда Богданов стал хулить черный пар, Кирилл хотел перебить его и сказать: «Чудачество!», но Богданов внезапно смолк и, помахивая удилищами, ушел от Кирилла прочь.
«Эх, как он много знает… – подумал Кирилл, когда Богданов скрылся в парке. – Дохлая рыба? Что ж, может, и правда? – Он припомнил: когда-то его дед Артамон, рассаживая сад, клал в ямки под молодые яблони куски мяса от дохлой лошади. – Полезно. Яблони быстро росли. Мясо полезно для яблонь. А рыба – мясо. Хлеб».
Но как ее, дохлую рыбу, перекинуть на поля? Как? Отдавать все делать исполу? Тогда коммуна превратится во что-то личное, принадлежащее целиком и полностью Кириллу Ждаркину, как когда-то принадлежало имение помещику, отруба – кулакам.
«Ну, а что толку в коммуне, ежели каждая корова за день дает наперсток молока? Положим, больше – кружку, а то и две. Какое это примерное хозяйство?» – возражал он сам себе.
В часы такого раздумья в контору, где за столом сидел Кирилл Ждаркин, и вошел Давыдка Панов. Он осторожно приоткрыл дверь, боком втиснулся в комнату, затем, сняв картуз, оголил лысую голову и произнес:
– Не ждал такую рань застать новое начальство! Отчего, к примеру, милиционера при тебе нет?
Кирилл, приглушая раздражение, теплыми, даже делано молящими глазами посмотрел на Давыдку и сказал:
– А я, дядя Давыд, хотел за тобой послать: посоветоваться, а ты – про милиционера. Зачем? К чему?
Давыдка Панов с шумом выдохнул и присел на табуретку, весь сморщился, стал походить на соленый, перележавший в кадке огурец и зло вымолвил:
– Кипит все во мне, Кирюша.
– Что это, дядя Давыд? Вулкан такой.
«В городе нахватался: говорит «вулкан», а не котел», – подумал Давыдка Панов и продолжал жалобно.
– Одни-то когда мы были – нас горстка и все на виду. На себе пахали, на коровах – и шуровали. А тут нагнали сорок сороков, да еще таких, как Шлёнка…
Кирилл Ждаркин прервал:
– Нагнали? Что ж, кнутом, что ль, их сгоняли? Сами пришли.
Давыдка, не отвечая, выкладывал свое наболевшее:
– Мы старались, добро копили, а эти пришли – и слопали нас. Сила! Степан все хвалился: «Сила мы теперь». Сила: весь инвентарь растащили! – О том, что он сам загнал гвоздь в копыто лучшему коню, Давыдка умолчал и продолжал все так же жалостливо и раздраженно: – Вот и сейчас – шландаются по двору, чешутся, а как столовая откроется, так все туда полетят, ровно воробьи на ток.
– А у вас на каких началах столовая? – снова перебил его Кирилл.
– На каких? Иной раз густо, другой – пусто: хлеб и горячая вода.
– Нет. Я не об этом. А за еду-то платите? На заводе придешь в столовую, выбирай что хочешь, но плати. Денежки плати.
Давыдка, видимо, впервые задумался над этим вопросом, долго молчал, хмуря восковой лоб, затем сказал, очевидно, повторяя слова Степана Огнева:
– У нас ведь, Кирюша, лозунг: «Погонка рублем – позор для коммунара». Народ сознательный… должен быть, – неуверенно произнес он последние слова.
– А рабочие, считаете, менее сознательные, нежели Шлёнка? – уже зло произнес Кирилл Ждаркин.
И когда Давыдка покинул комнату, Кирилл снова глубоко задумался:
«Почему рабочие за квартиру платят, за освещение, за отопление платят, за столовую платят, за кино – тоже? И им за их труд – государство платит. А тут «подгонка рублем – позор для коммунара». Выходит, они уже перепрыгнули рабочих… вроде в коммунизме живут. Ну-ка, попробую я проверить все это на гнилой рыбе».
В комнату вошел возбужденный чем-то Николай Пырякин и сообщил о том, что вчера, поздно ночью, коммунары вернулись на «Бруски». Ночью они украдкой притащили телеги, сани, сбрую. Только Шлёнка уже успел куда-то на сторону спровадить свиную тушу… Все злы, ничего делать не хотят и во всяком случае не совсем хорошо относятся к Кириллу. Кириллу надо поглядывать, как бы где в парке на него не свалилось дерево или не упал бы камень с обрыва на голову.
– Знаешь – так иногда бывает: стоишь, а камень ни с того, ни с сего с обрыва бабахнет по башке – и ноги вытягивай.
– Пустяки, – ответил Кирилл, – все они трусы, – и спросил, как у него поживает сынок Ким. – Вот и о нем надо подумать. О ребятах надо подумать… Что ты?
– Так что-то, – ответил, криво улыбаясь, Николай. – У меня иной раз затылок болит.
– Надо лечиться, солнцем доктора велят лечиться, – посоветовал Кирилл, совсем не понимая, почему нахмурился Николай. – Да, солнцем. Да. Так ты, Коля, вот что: забирай грузовик, корзины, весы, дуй к Вонючему затону и жди меня там.
Отдав распоряжение, он написал тупым концом ручки объявление и вывесил его на двери конторы. Оно гласило:
КОММУНАРЫ!
КТО НАБЕРЕТ В ВОНЮЧЕМ ЗАТОНЕ ПУД ДОХЛОЙ РЫБЫ, ТОТ ПОЛУЧИТ ПЯТЬ КОПЕЕК
«Вперед, коммунары!» – хотел он прибавить, но эти слова показались ему смешными, и он не написал их.
«Начнем с живота, а не с головы», – решил он, разгладив объявление и ушел в контору.
Он долго сидел под окном, как охотник, который стережет у норы, в напряжении держа наизготове ружье, ждет, что вот с минуты на минуту выскочит зверь. Но время идет, зверь не появляется, у охотника теряется терпение, и ружье вяло опускается. Терялось терпение и у Кирилла. Прошли томительные час, два, во дворе никто не появлялся, занавески на окнах в домиках были так же бездвижны. Они, поблескивая на солнце мертвенной бледностью, напоминали Кириллу саваны.