Отель "Раффлз"

— Вы попали в засаду. Это «Спешл форс»! Не двигайся, или я перережу тебе горло! — неожиданно выкрикнула она, и я ощутил на своей шее крем для бритья.

Я поступил так, как она приказала, почувствовав, как при воспоминании о Вьетнаме во мне закипает гнев. И сегодня я все еще вижу сны о нем и верю, что именно вьетнамский опыт помог мне выжить. Это повторялось несчетное количество раз, но если бы я распсиховался и закричал, то Моэко сразу же посмотрела бы на меня с насмешкой. Но как бы то ни было, всякий раз, когда она намекает на мою вьетнамскую эпопею, мое желание бросить ее становится все сильнее и сильнее.

И все же меня восхищает ее потрясающая память. Я не так уж часто говорю о вьетнамской войне. И термин «Спешл форс», насколько я помню, употреблялся мною один только раз. Засада, устраиваемая этой группой, — своего рода военная хитрость, которая применялась правительственными солдатами, действовавшими под покровом темноты. Бойцы «Спешл форс» перерезали глотки вьетконговцам, которые по ночам подкрадывались к позициям. Но именно вьетконговцы были настоящими мастерами ночного боя. Солдаты правительственных войск и американцы панически боялись темноты. Часовые называли вьетконговцев «змеями», потому что они могли подобраться прямо к лагерю и бесшумно перерезать все боевое охранение. Чтобы защитить себя от этой опасности, солдаты, участвовавшие в боевом охранении, рассредоточивались по местности и следили за перемещениями «змей». Вот что представляла собой та самая «засада», в которой я побывал один только раз. Если не считать Моэко, то самое сильное чувство страха я испытал, когда сидел в ночном охранении. Моэко часто просила рассказать что-нибудь про Вьетнам, но про засаду я рассказывал всего лишь раз, почти сразу после нашего знакомства.

Когда Моэко намекает на мое военное прошлое, я испытываю такое ощущение, будто она смеется надо мной. На самом деле так и есть, она все способна обратить в шутку.

Все, чем я сейчас обладаю, пришло ко мне благодаря Вьетнаму. И даже когда в моей жизни многое рушилось, Вьетнам оставался чем-то особенным, неподвластным разрушению.

Все, что я там пережил, было особенным. У меня было необычное ощущение полноты жизни.

Для меня это истина, но для Моэко — всего лишь фарс. Однако фарсом является не Вьетнам как таковой, а то, чем я являюсь в настоящее время… и мое отношение к прошлому.

При слове «засада» я почувствовал, как внутри меня закипает гнев, но из-за приставленного к горлу лезвия я не мог даже пошевелиться.

— Когда ты плохо выбрит, ты царапаешь мне кожу.

«А, гм, хорошо», — произнес я, при этом голос мой дрогнул. Моэко услышала это, и вся засветилась от радости. Конечно, она поняла, что эта дрожь в голосе была настоящей.

Лезвие бритвы укрепило меня в мысли убраться отсюда в Сингапур. И об этом я должен был объявить этой же ночью.

— Расскажи мне про орхидеи.

Ее постоянно тянуло еще раз услышать эту историю. Рассказ про орхидеи играл между нами роль своего рода смазки или охлаждающей жидкости — это кому как нравится.

— Но я же сто раз об этом рассказывал.

Мне не хотелось сразу же приступать к рассказу, так как он был единственным козырем в моей игре. Но что ее привлекало в нем? Моэко ведь не из тех, кто обожает сантименты вроде цветов на полях сражений.

— Я знаю, ты собираешься ехать в Сингапур. Это правда? С этими словами она опустила лезвие.

В ее голосе звучали слезы. Меня пробрала дрожь: так, значит, она может читать мои мысли? Я изо всех сил старался не показать своего страха. Без бритвы у горла сделать это оказалось легче. С чего бы ей пришло в голову самой заговорить про Сингапур?

— Хорошо, я расскажу тебе про орхидеи.

Моэко утерла слезы тыльной стороной ладони. Если бы заснять эту сцену со стороны и показать потом кому-нибудь, то про меня сказали бы, что я похож на монстра, обижающего несчастную женщину.

— Это произошло на границе района Дананг. Мы попали в окружение. «Красные кхмеры» в отличие от вьетконговцев иногда казнили иностранных журналистов и фоторепортеров, так что я чувствовал куда более сильное напряжение, чем на вьетнамском фронте. Когда разрывы мин участились, я уже решил, что для меня все кончено… но в ту же минуту, уж не знаю почему, кхмеры разомкнули линию окружения и мне удалось выскользнуть. Свой батальон я потерял, и мне пришлось бродить по джунглям два дня и две ночи.

Я рассказывал ей эту историю бессчетное количество раз, но Моэко всегда слушала не перебивая. Мне было противно повторяться, но все же эта история давала мне возможность немного передохнуть от споров — я ведь знал ее уже наизусть.

— И неожиданно я вышел на поляну, всю покрытую дикими орхидеями. Теперь мне иногда думается, что это была галлюцинация, но все же я видел самый настоящий ковер из орхидей.

— Они были похожи на меня? — улыбнулась Моэко.

Да, они были похожи на тебя, и это не ложь. Но проговорив эту историю около сотни раз, я и сам не отличил бы правды от вымысла.

— Н-да… орхидеи… Красные цветы смешались с белыми, отчего получался удивительный розовый оттенок, а как они пахли! Всякий раз, когда я вижу тебя, я вспоминаю эти орхидеи с камбоджийского фронта.

Так, теперь нельзя останавливаться.

— Моэко, я знаю, что ты можешь понять…

Едва я произнес эти слова, как мне показалось, что я вошел в ее мир. В мир, что таится в глубине ее головы, рассказами о котором она уже прожужжала мне все уши. Не помню, сколько раз я слышал о нем, но так до конца и не понял, о чем идет речь. Если говорить словами Моэко, то в процессе съемок она не играет чью-то роль, не старается влезть в шкуру другого человека, а просто следует указаниям, идущим из «приморского городка, затерянного в ее голове».

В определенном смысле я использовал тот же метод. Я лгал ей, но не играл при этом, а следовал кому-то или чему-то, что говорило внутри меня.

— Мне нужно в Сингапур. Не то чтобы я так уж низко опустился, но я действительно потерял что-то очень важное, что было у меня на войне. Я хочу освежить свои ощущения в сингапурских трущобах… буду перевозить дурианы или ловить рыбу на островах… а может быть, реставрировать старые церкви. Буду фотографировать людей, что живут там. Я уверен, что этот фильм даст тебе тот успех, которого ты ждешь; а когда ты станешь великой актрисой, приезжай ко мне в Сингапур, и я сделаю твой лучший снимок, который когда-либо смог бы сделать.

Я говорил, чувствуя, что внутри меня поселился кто-то другой, тот, кто управляет мною, словно марионеткой.

— О да, сделай такой снимок, сделай! — повторяла Моэко, обливаясь слезами.

Но и после этого я не испытал облегчения. Я не был уверен, что моя уловка удалась. Мне казалось, что кто-то сделал все это за меня. Была ли то Моэко, или же это был кто-то посильнее нас? Тот, кто управлял нами обоими?

Сейчас я на дискотеке «Иссэй», что на первом этаже отеля «Голубая птичка». Взгляд диджея остановился на моей подружке: он хочет пригласить ее потанцевать для всех собравшихся. Подружку зовут Мэт Кристи, два месяца назад она прилетела из Нью-Йорка.

В Сингапуре, где я живу, между богатыми и бедными огромная пропасть. Учиться танцам или драматическому искусству в Нью-Йорке по карману только девушкам из очень состоятельных семей. Родители Мэт работают в инвестиционном бизнесе, кажется, они разбогатели на финансовых операциях при строительстве приморских курортов в Малайзии.

Мэт выходит на танцпол под звуки какой-то диско-песенки в исполнении израильской певицы. Все остальные мигом убрались со сцены. У нее неплохие данные, но после двух лет, проведенных в различных балетных школах Нью-Йорка, ее техника куда выше даже по сравнению с возможностями королевы диско. В Сингапуре Мэт не знает себе равных, и я замечаю чьи-то беглые взгляды в мою сторону. Должно быть, им интересно, какой же крутой парень должен быть у такой потрясной девчонки. Кто же он, черт возьми?