Страница 38 из 39
— Накапай, пожалуйста, капель, — попросил он своего друга Птолемея и с усмешкой подумал: «Кажется, я иду сейчас прямо в Маньяки»[26].
Выпив капли и немного отдохнув, он продолжил свой путь.
— Иде-е-ет! Поди-ка взгляни! — позвал кефалонит Эфиопа.
— Этот?
— Он самый!
Внизу, на асфальтированной площади, крошечная фигурка Христопулоса двигалась с явным трудом. Он спотыкался, останавливался, чтобы отдышаться. Полы плаща, с которым он не расстался, несмотря на жару, разлетались в стороны и, казалось, тащили его назад.
— Ты не очень на него дави, — сказал кефалонит. — Он сердечник, как бы с ним чего не случилось.
Эфиоп предложил ему сесть на диван. Сам он уселся за стол и сразу предупредил, что беседа, которая им предстоит, может закончиться здесь, однако «не исключено, что ее придется продолжить в другом месте».
— Что касается меня, господин Христопулос, то я предпочитаю первое. Предпочитаю. — И он посмотрел на Христопулоса в упор.
— Ну тогда, — Христопулос попробовал улыбнуться и сделал вид, что встает, — тогда, надо полагать, мы уже кончили.
— О нет! — остановил его Эфиоп. — Чтобы кончить, надо начать.
Один глаз Христопулоса давно угас и не различал почти ничего. Зато в щелочку другого глаза он хорошо видел своего собеседника. И кожа у него не была смуглой, и губы не отвисали, и зубы не сверкали жемчугом — ни одной из примет, отличающих людей темнокожих, Христопулос пока не замечал. Лицо у этого Эфиопа было, пожалуй, даже симпатичным. Молодое лицо, приятные черты, блестящие волнистые волосы, расчесанные на пробор. (Тут Христопулос почему-то вспомнил своего соседа, торговца тканями Панайотиса: сперва он был приказчиком, потом вошел зятем в дом своего хозяина, а теперь бывший хозяин Панайотиса торгует с лотка красками.)
— Может быть, вы хотите что-нибудь сказать предварительно?
— Я? Нет.
— Не хотите. Тогда я буду спрашивать... Вы прочитали две лекции, господин Христопулос. Чем вы руководствовались в выборе тем?
— А я и не выбирал, — засмеялся Христопулос. — Мне предложили.
— Кто?
— Те же, кто предложил мою кандидатуру.,,
— Меня интересует вторая тема, ее тоже вам предложили?
— Да.
— Кто именно?
Где было вспомнить Христопулосу, кто именно предложил: может быть, Титос, может, Параскевакос, а может, кто другой,
— Знаете ли, после первой лекции я стал у нас в городе в некотором роде знаменитостью. Кто ко мне приходил, что они говорили — такая была суета, что я и тогда не мог в этом разобраться. Помню, после первой лекции меня попросили выступить еще раз. Как они сформулировали тему, я запамятовал...
— «Национальное сознание греков», — напомнил кефалонит. Он стоял в стороне и жалел Христопулоса: зря его терзал Эфиоп. То, о чем он спрашивал, Делияннис аккуратненько изложил в своем отчете: «Я проявил инициативу и сам предложил тему, потому что бог знает в какие дебри их могло занести».
Эфиоп встал, подошел к окну и оттуда принялся разглядывать Христопулоса, закутанного в темный помятый плащ, который спускался сейчас до самого пола.
— Сколько вам лет, господин Христопулос?
— Сорок четыре.
— Женаты?
— Холост.
— Место рождения?
— Здесь, в этом городе...
— Ваша семья?
— Мать и две сестры.
— Образование?
— Неполное высшее, ушел с последнего курса Высшего коммерческого.
— Не получили диплома? Почему?
— По состоянию здоровья.
Эфиоп оставил позицию у окна и вернулся за стол, к своему блокнотику.
— Господин Христопулос, вас удовлетворяет ваша работа?
Разговор давно уже тяготил Христопулоса. «Нечего сказать, удружил мне Титос... Ну и влип я... Форменный допрос! Куда, интересно, гнет этот тип?»
— Работа в банке вас устраивает? — повторил Эфиоп.
— Почему вы спрашиваете? Вам обязательно это знать? И — если позволите — к чему все эти вопросы?
— Вот к чему, — охотно ответил Эфиоп. — В своих лекциях вы произнесли несколько фраз, которые я хочу теперь прояснить. И если то, что скажете мне вы, подтвердит то, что думаю я, ваше положение, господин Христопулос, будет в высшей степени неприятным. — Он говорил серьезно, лишь в самом конце по его лицу промелькнула тень улыбки, и, наклонившись к Христопулосу, он вкрадчиво спросил: — Вы питаете особые симпатии к варварским племенам?
Христопулоса прежде всего поразила эта перемена в тоне Эфиопа, и смысл вопроса он как-то не уловил.
— Простите, не понял.
— К д и к и м племенам, — с модуляциями в голосе сказал Эфиоп, — к тем, которые вторгаются, и вливают свежую кровь, и заново пишут историю. Вы им симпатизируете, господин Христопулос?
— Я? С чего вы взяли?.. Может быть, вы судите по моему балахону?
Выглядел он забавно, и кефалонит рассмеялся. Рассмеялся от души. Эфиопа это задело.
— Я тебя спросил, отвечай.
Свинцовая тень пробежала по его лицу, подняла какие-то другие краски — тускло-зеленые, фиолетовые, багровые; они заливали его, проступали в его голосе. «Ну, Эфиоп, не зря тебя так прозвали, — подумал Христопулос. Теперь он не растерялся, а, напротив — почувствовал, что и в его душе поднимается какая-то жесткая, упрямая сила. — Ну, Ибрагим, держись!» И он поднял копье на щуплое плечо.
— Я отвечаю: таких вещей не говорил. И вообще я не занимаюсь историей...
— Однако выступили с лекцией. И даже дважды.
— Меня попросили, и я поделился своими размышлениями...
Эфиоп снова встал и зашагал по комнате. Присутствие кефалонита его раздражало. Реакцию Христопулоса он понимал, он видел, что этот маленький человечек совсем не таков, каким его описали: и твердость в нем есть, и голова работает неплохо. Сломить его непросто, подобные случаи в практике Эфиопа уже были... Такие вот тщедушные, слабосильные, неприметные люди способны проявить невероятное упорство, сжаться в кулак, и тогда не знаешь, с какой стороны к ним подступиться.
— Я и не собирался читать лекции, — продолжал Христопулос. — Какие там лекции... Но меня попросили, и я поделился тем, что знаю. Говорили, будто мои лекции понравились. Мне даже аплодировали... Знаете ли, если бы я был артистом и мне так аплодировали...
Кефалонит опять расхохотался.
— Вижу, ты не прочь поострить, — бросил Эфиоп. — А ну-ка, скажи мне, у твоей семьи, у твоей матери и сестер есть какие-нибудь доходы? Есть у них средства к существованию, кроме твоего жалованья?
Христопулос не удивился. Он пронзил Эфиопа сквозь щелочку глаза и тихо сказал:
— Обсуждать здесь мои семейные дела я не намерен. К лекциям они отношения не имеют...
— Да, — зло кивнул Эфиоп, — к лекциям они отношения не имеют. Зато лекции роковым образом повлияют и на твои семейные дела, и на многое другое. Ты, Христопулос, выступил с антинациональным воззванием, пел дифирамбы варварам, говорил, что они сохранили наше национальное сознание... Дескать, варварам мы обязаны тем, что осталось в нас греческого после всех перипетий истории. В а р в а р а м, — подчеркнул Эфиоп, — гуннам и славянам...
Он был взбешен и говорил еще долго, извлекая из блокнотика и обрушивая на Христопулоса фразу за фразой, однако Христопулос оставался невозмутимым. То, что предъявлял Эфиоп, он или сразу же спокойно принимал, или движением головы как бы отбрасывал не принадлежащее ему.
— И еще ты говорил об императоре Каракалле... Что его эдикт от двести двадцатого года;..
— От двести двенадцатого года по Рождеству Христову, — поправил Христопулос.
— ...что его эдикт[27] мог привести к ассимиляции греческого населения римскими завоевателями, к а н т и э л л и н и з а ц и и Греции, если бы не начались в т о р ж е н и я варваров. Было такое сказано?
— Было.
— Этого довольно... Помнишь, я спрашивал о твоем образовании? Ну вот, ты не историк, и по какому же праву ты публично вещаешь о столь священных материях?.. В Высшем коммерческом вас этому, конечно, не учили... Так какие же были у тебя учителя? Скажи-ка мне. — И он со злой усмешкой понизил голос. — Тебя тоже учил Сузатос? В тех самых тайных партийных школах проходил ты, Христопулос, курс наук? А ну-ка, скажи, скажи...
26
Селение в Пелопоннесе. Здесь в 1825 г. в сражении с армией Ибрагима-паши погиб отряд героя греческой революции Папафлесаса,
27
Эдикт римского императора Каракаллы (186—217 гг.) даровал права гражданства почти всем жителям провинций, уравняв их с римлянами в качестве подданных и налогоплательщиков.