Страница 11 из 83
Генерал Карнеев вызвал в кабинет своего помощника подполковника Григорьева.
— Садитесь, Борис Николаевич, — указал Карнеев на кресло и, когда подполковник, привычным движением руки пригладив густой черный чуб, послушно сел, спросил: — Вы что-нибудь слышали о так называемом бесшумном оружии?
— Нет, товарищ генерал. По крайней мере те, кого я допрашивал, не упоминали о таком оружии.
Карнеев задумался.
— Очевидно, об этом знают немногие, — произнес он. — Новое всеуничтожающее оружие… И Гитлер намеревается его применить в ближайшее время! Надо полагать, в этом году.
— Но почему оружие называют бесшумным? — удивился Григорьев. — Видимо, что-то вроде гиперболоида инженера Гарина? — насмешливо улыбнулся он.
— До толстовской фантазии им пока еще далеко.
— Тогда остаются отравляющие вещества. Химическое оружие действительно бесшумно.
Карнеев отрицательно покачал головой.
— Исключено. ОВ имеется на вооружении армий всех стран, и у союзников их в десятки раз больше. Гитлер не дурак, чтобы начать химическую войну. Ведь тогда вся территория Германии будет просто залита отравляющими веществами. Вспомните официальное заявление Черчилля по этому поводу. Думаю, гитлеровцы изобрели что-то новое, и уж конечно сильнее ОВ. Изобрели то, чего пока нет у союзников.
— А если бесшумное оружие — самая обыкновенная… — Григорьев хотел сказать «фантазия нацистов, бесславно закончивших свою карьеру в огненном сталинградском кольце», но Карнеев упредил его:
— Маловероятно. Впрочем, не будем гадать. Завтра поезжайте в лагерь и разберитесь во всем сами.
— Слушаюсь, товарищ генерал, — встал Григорьев, — Разрешите один вопрос?
— Пожалуйста.
— Фельдмаршалу Паулюсу было известно что-либо о бесшумном оружии?
— Нет. Паулюс о нем впервые услышал от нас. По крайней мере, он так заявил на допросе.
— Вполне возможно, — согласился Григорьев.
Он четко повернулся и вышел из кабинета.
Почти две недели, с раннего утра и до позднего вечера, Григорьев допрашивал плененных под Сталинградом немецких офицеров, пытаясь что-либо узнать о бесшумном оружии Гитлера. Большинство из них ничего не знало о нем, другие простодушно удивлялись вопросам следователя, и лишь немногие утверждали, что о чудо-оружии Гитлера в последние дни Сталинградского котла кто-то говорил, а вот кто именно — не помнят, ибо в горячке боя им было не до этого, требовалось спасать себя.
Григорьев уже начал подумывать, что напрасно тратит время. Видимо, кто-то разговором о бесшумном оружии пытался морально поддержать гитлеровских офицеров и солдат, оказавшихся в безвыходном положении. Он решил закончить бессмысленные допросы, как вдруг дежурный доложил, что бывший врач немецкой дивизии полковник медицинской службы Форенхоф просит принять его.
— В чем дело?
— Не знаю. Хочет говорить только с вами, — ответил дежурный и положил на стол личное дело Форенхофа.
— Приведите медика, — разрешил Григорьев.
Дежурный вышел. Григорьев поудобней уселся за стол и начал просматривать личное дело полковника. Форенхоф окончил Берлинский университет. Хирург по специальности, имел небольшую собственную клинику в Берлине, пациентами его в основном были аристократы и высокопоставленные чиновники рейха.
Полный, розовощекий Форенхоф вошел в кабинет решительно.
— Садитесь, господин Форенхоф, — произнес на немецком языке Григорьев, показывая на табуретку, и, когда полковник сел, сказал: — Я слушаю вас…
Форенхоф заерзал на табуретке, то и дело вытирая носовым платком потное лицо. Чувствовалось: ему трудно было начать разговор.
— Да вы не волнуйтесь, господин Форенхоф. Наша беседа не будет протоколироваться, — успокоил его Григорьев.
— Я долго думал и вот решил… решил рассказать все, что знаю, — тихо заговорил Форенхоф. — Врачи стоят вне политики, вне войны. А уж если она началась — должны лечить всех раненых. Я оперировал немцев, оперировал пленных русских. Оперировал потому, что дал врачебную клятву помогать страждущим. Из-за русских пациентов на меня косо смотрели сверху. Вы можете не верить…
— Почему же! Охотно верю, — согласился Григорьев.
— Благодарю, — свободнее вздохнул Форенхоф. — Я ненавижу тех, кто развязал эту проклятую войну. Столько безвинных жертв! — Он наклонился к столу следователя и доверительно сообщил: — Но их будет, еще больше, если Гитлер применит бесшумное оружие. О-о, это ужасно, ужасно! Целые народы могут быть уничтожены.
Григорьев усмехнулся:
— Так уж целые народы? Вы не преувеличиваете, доктор?
— Нисколько, господин подполковник, нисколько! — вспыхнул Форенхоф. — Вы, извините за резкость, плохо знаете силу бесшумного оружия…
«Я совсем не знаю такого оружия, — мысленно признался Григорьев. — Иначе бы не говорил с военнопленными».
— Люди будут умирать от него как мухи, — продолжал Форенхоф. — И не только люди. Животные. Все живые существа. Больше того — погибнут растения.
— И воцарится на земле сущий ад, — опять усмехнулся Григорьев.
— Да, может быть, и ад! Болезнетворные бактерии сделают свое дело. Можете мне поверить как врачу…
«Болезнетворные бактерии… Значит, бактериологическое оружие!» — от удивления Григорьев даже привстал со стула, что не ускользнуло от взгляда Форенхофа.
— Нельзя допустить применения бесшумного оружия фашистами! Может погибнуть цивилизация. Я потому к вам и пришел, — закончил Форенхоф и с удовольствием стал пить горячий чай, принесенный дежурным.
— В университете вы имели контакты с бактериологами? — спросил Григорьев.
— Приходилось иногда проводить совместные опыты, — охотно ответил Форенхоф.
— Тогда вы должны помнить фамилии.
— Только некоторые: Штайниц, Байер, Готшлак, Планитцер. Все они химики, но на последнем курсе специализировались по бактериологии. К сожалению, судьба разбросала нас…
«А к моему — особенно, — подумал Григорьев. — Вполне вероятно, кто-то из его бывших друзей работает сейчас над созданием бактериологического оружия».
— Правда, прошлой осенью, во время командировки, я случайно встретил в Берлине доктора Штайница, — начал вспоминать Форенхоф. — Прямо на улице встретил, возле главпочтамта. Штайниц работает по своей старой специальности, ведет какое-то большое исследование. Вспомнили мы с ним и студенческие годы и… и разошлись.
— Разве вам не захотелось поддерживать отношения со старым приятелем? — поинтересовался Григорьев.
— Хотелось бы, но… — Форенхоф запнулся, раздумывая, высказывать ли свои соображения по этому никчемному случаю. — Позже я узнал, что доктор Штайниц очень высоко котируется у нацистов. Поскольку я к нацистам отношусь с предубеждением, то не стал больше искать с ним встреч.
«И напрасно! — чуть было не вырвалось у Григорьева, — По-видимому, доктор Штайниц — персона важная. Фашисты ценят ученых, которые работают на них. Из-за одного этого стоит поинтересоваться химиком и бактериологом Штайницем».
— Господин Форенхоф, — заговорил Григорьев, — человечество действительно может оказаться в критическом положении, если вдруг будет применено бактериологическое оружие.
Форенхоф в знак согласия закивал головой.
— Да, да! Человечество и не подразумевает, какая угроза нависла над ним.
— Тогда помогите нам раскрыть готовящееся преступление!
Форенхоф тяжко вздохнул, отпил глоток чая.
— Если бы я смог это сделать сам, тогда не пришел бы к вам. В общем, я поговорю с полковником фон Айзенбахом. У нас с ним общие взгляды. Он не нацист. А в армии — как большой специалист-строитель. Перед отправкой в шестую армию фон Айзенбах работал с доктором Штайницем…
— Поговорите, — согласился Григорьев.
Он до вечера ждал прихода медика, но вместо него неожиданно явился полковник фон Айзенбах.
— Видимо, я невольно причастен к созданию этого страшного бесшумного оружия, — заговорил он. — Меня грызет совесть, только подумать — все живое может погибнуть! И в этом доля моей вины… моей. Нельзя допустить применения бактериальных средств массового уничтожения людей, нельзя! Я все продумал и готов рассказать…