Слава на двоих

Немецкие и французские коннозаводчики сразу без­ошибочно поняли, какого класса лошадь они видят, и предложили продать Анилина. Сумму давали огромную — двести тысяч рублей. Руководители нашего главка по ко­неводству заколебались: лестно и почетно, еще ни разу не продавали мы по такой цене своих лошадей. Ответили: "Подумаем".

Ни Насибов, ни тем более Анилин об этом торге ничего не подозревали. Они слетали специальным самолетом за океан, в другое полушарие, очень хорошо выступили и там, настолько хорошо, что об этом стоит поговорить от­дельно (как-нибудь потом, при случае), а затем верну­лись домой, чуть притомленные и смущенные легким и сладким бременем славы.

Они уезжали из дому весной, когда с яблонь и вишен сыпались бело-розовые лепестки, а вернулись, когда с неба летели белые мухи. Снег таял, едва коснувшись еще покрытой зеленью земли, и от него еще резче и душистее становились привычные степные запахи, медово пронизываюшие беспечальной радостью все окрест, куда бы ни понесли сильные, резвые ноги. Снова и снова переживали они оба восторг от свидания с родиной, от узнавания ее — и в холодной, быстрой, желто-взмученной Кубани, текущей среди изумрудных озимых пшениц и ковыльных с голубыми миражами степей, и в неповторимых, единственных в мире лесах, поднимающихся терраса за террасой по-над берегом реки, — а о всем том, к чему сердце прикипело с детства и о чем бессознательно, но тягостно тоскуешь, в каких бы благословенных краях ни оказался.

Теперь Айвори Тауэр завистливо притих, когда увидел, как Анилин прошествовал на пастбище, специально сох­раненное для него, не стравленное другим лошадям. Про Айвори Тауэра говорили, как говорят всегда в таких слу­чаях: «Лошадь кончилась». Он хорошо скакал на корот­кие, до одной мили, дистанции; посредственно, и то под хлыстом, на два километра; а на длинной дорожке был побит и перестал выступать с пожизненным клеймом «фляйер», что в буквальном переводе с английского значит «летающий», а применительно к лошади на всех языках — есть резвость, но нет силы. Но, конечно, его прошлые за­слуги не были забыты, он был еще знаменит и занимал на заводе денник №1—самый почетный в конюшне взрослых жеребцов. Анилин, проходя мимо него, не задавался, но иногда могло бы показаться, что он кивает ему головой с обидной снисходительностью.

В три года лошадь еще продолжает расти—у Анилина впереди была самая сочная жизненная пора. Николай работал по специальному графику, готовился к трудным стартам и счастливым финишам и не ждал беды. А она нагрянула.

Когда кто-то сказал, что Анилина решено продать в Западную Европу, Николай просто отмахнулся, полагая что это неостроумная шутка, не больше. Но вот однажды в феврале заходит на конюшню директор и говорит:

— Приготовьте Анилина к выводке, негоциантиз ФРГбудет смотреть, сегодня приезжает, вот телеграмма.

Про то, что случилось после, злые языки говорят: «Насибов подстроил»,— но на самом деле это получилось не­чаянно...

Обычно Николай всегда сам вел все работы по тре­нингу, а в тот день ему надо было срочно ехать на заня­тия офицеров запаса, и он наказал тренеру Демчинскому:

— Вы без меня лучше с ним не работайте. На гор­ке вороны садятся, клюют навоз, а Анилин близорукий, не видит их, пока они не взлетят. К тому же нынче заметь снежная, испугается — разбиться может.

Демчинский усмехнулся:

— Мы потихонечку, полегонечку.

— Анилин не любит, когда гололед.

— Он тебе говорил, что ли?

— Да, несколько раз говорил. Мы ведь с ним не только славу, но и все невзгоды делим пополам.

— Ладно,—снова усмехнулся тренер, а сам поса­дил на Анилина неопытного ездока и велел де­лать галопы.

Все получилось, как Насибов говорил: вороны взле­тели, Анилин рванулся в сторону, заскользил на ледяном насте, грохнулся грудью, разбил себе ноги—еле до­мой его довели.

Приехал заинтересованный негоциант, первым де­лом—в денник. Внимательно, даже строго глядит: из­вестно всем давно, что нет ничего легче, чем ошибиться в покупке лошади. Тут надо полагаться исключительно на самого себя, не доверяя не только тому, что скажет покупатель, но и тому, что говорят посторонние. Ино­земный покупатель, сразу видно, спец—он не разбрасы­вался глазами по всей лошади, неторопливо и по порядку рассматривал Анилина, начиная с ушей и кончая зад­ними копытами. Стал сначала сбоку и так, чтобы темно-гнедой Анилин оказался против залитого светом дверного проема,—осмотрел общий экстерьер. Затем вперед про­шел—оценил положение головы, шеи, передних конеч­ностей, ширину и глубину грудной клетки. На другую борону не торопясь переместился и с новой точки ос­мотрел голову и шею, холку, спину, почки, крестец, передние и задние конечности. После этого стал сзади, прикинул ширину и форму крестца, положение бедер, постановку задних ног. Наконец перешел к более де­тальному осмотру — глаз, ушей, рта, ганашей, но вдруг прервал свое дотошное исследование, откровенно улыб­нулся и языком защелкал: рассмотрел он уж очень хорошо, что кожа у лошади нежная, уши просвечивают насквозь, голова легкая, губы тонкие, конечности сухие, суставы очерчены, «отбиты» резко, сухожилия хорошо видны под кожей—словом, рассмотрел в Анилине лошадь плотной и нежной одновременно конституции, редкостную лошадь.

— Гут!—сказал и попросил вывести.

Провести лошадь и так поставить ее, чтобы все до­стоинства подчеркивались, а недостатки экстерьера, если они есть, скрывались,—это тоже искусство, которым Федя владел хорошо. Лошадь обычно шла за ним из конюшни парадным скорым шагом, разворачивалась и вмиг застывала, стояла монументом, не шелохнувшись. Но на этот раз он что-то оплошал. Он так поставил Анилина, что всякому видно: задние ноги саблистые, скакательные суставы порочны... А когда повел он его в поводу, покупатель в отчаянии воскликнул:

— Майн готт!

Бога своего он вспомнил потому, что Анилин шел, как водовозная кляча.

— Это бывает,— простодушно пояснил Федя.— Ино скоком, ино боком, а ино и ползком.

Приезжий купец будто бы согласно, а на самом деле озадаченно встряхивал головой, полез в карман за блок­нотом, сверил приметы—подменили, может, лошадь? Даже в зубы Анилину посмотрел. И хвост зачем-то подержал... Нет, конечно, это та самая лошадь, но...

— Як ето?.. Ино...

— Ино и ползком,—охотно подсказал Федя.

— Я, я, ино пользем,—усвоил наконец поговорку негоциант и больше не захотел смотреть Анилина, пошел в кабинет к директору завода, сказал через переводчика:

— Анилин—это очень благородная лошадь. Очень, очень, очень...— По тому, как жирно нажимал он на это слово, можно было догадаться о его смущении: полагая, что на него обидятся за отказ, он, прежде чем сказать главное, готовил почву.— Эта благородная лошадь имеет, как говорят арабы, мужество и широкую голову вепря, приятность и глаза газели, резвость и ум антилопы, шею и быстроту страуса и, наконец, короткий хвост гадюки — я видел Анилина в работе, я знаю. Но...—негоциант замялся, все-таки неловко он себя чувствовал,—сейчас эта благород­ная лошадь в большом — как это? — да, беспорядке. Вер­хом хорош, но ноги, ноги... И плечо... Нет, это не товар... Пока не товар. Я плачу условно половину, сто тысяч, но—условно, я оставляю за собой право отказаться от сделки. А как только Анилин отхромается и снова сможет выйти на ипподромный круг, то куплю уж наверняка.

Директор спросил, остается ли за заводом право тоже расторгнуть договор о продаже в течение этого времени. Покупатель на миг засомневался, но, очевидно вспомнив, как плачевно выглядел Анилин на выводке, подтвердил:

— О, да-да, полное равноправие.

Закончился торг разговором,—ничем, стало быть, не закончился. С тем и уехал.

Николай решил с толком использовать выдавшуюся передышку.

Кстати, подвернулось совещание в Москве, на которое были приглашены директор завода, главный зоотехник и Насибов. Зашел разговор об Анилине, и начальник главка П. П. Парышев с гордостью сказал:

— Это наше большое достижение, что платят такие деньги за Анилина. Продажа жеребца будет хорошей рек­ламой советскому коннозаводству.