Страница 5 из 5
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь, — ответила Келли таким тоном, словно этот возраст — самый наипоследний рубеж молодости. Если не принять немедленных мер, на ее жизни можно будет ставить крест; еще несколько месяцев + и она превратится вон в ту старую курицу в бигуди, что сидит в другом конце зала.
— Моей старшей почти столько же. Двадцать пять. У нас еще одна дочь есть. Всего двое. — Ему вдруг показалось, что он взял не ту ноту.
— Сколько же вы тогда женаты? — спросила Келли с квазиматематическим изумлением. Грегори поднял глаза на ее лицо в зеркале.
— Двадцать восемь лет.
Она лучезарно улыбнулась при мысли о том, что чей-то брак мог длиться всю ту бездну времени, какую она существует на свете.
— Старшая, конечно, уже с нами не живет, — сказал он. — Но Дженни пока держится.
— Очень хорошо, — отозвалась Келли, но он видел, что разговор ей наскучил. Наскучил, если точнее, он сам. Очередной немолодой субъект с редеющими волосами, которому скоро надо будет причесываться аккуратнее. Подайте мне Майами, и немедленно!
Его страшила половая близость. Вот как обстояло дело. Он перестал понимать, для чего она нужна. Да, он испытывал удовольствие, когда она у него случалась. Он знал, что в предстоящие годы ее будет у него все меньше и что наконец она прекратится совсем. Не это его страшило. И страх этот не имел никакого отношения к тоскливой обстоятельности, с какой писали о сексе журналы. В дни его молодости тоскливой обстоятельности там тоже хватало. Но ее перекрывала ясность и отвага, когда он вставал у себя в ванне и Элли брала в рот его член. Это было и самоочевидно, и повелительно в своей правоте. Теперь он задавался вопросом, не было ли тут изначально какой-то ошибки. Он не понимал, для чего она нужна, половая близость. Он подозревал, что и никто не понимает, но от этого было не легче. Ему хотелось завыть. Хотелось завыть прямо в зеркало и смотреть на свое воющее отражение.
Келли прильнула бедром к его бицепсу не боковой косточкой, а внутренней складкой бедра. На один, по крайней мере, из вопросов своей юности он теперь знал ответ: да, волосы на лобке седеют.
Чаевые его не беспокоили. У него было с собой двадцать фунтов одной бумажкой. Семнадцать за стрижку, фунт для девушки, которая мыла ему голову, и два для Келли. На случай повышения тарифа он всегда прихватывал еще фунт про запас. Это, подумал он, может служить его характеристикой: человек с запасной фунтовой монетой в кармане.
Келли кончила стрижку и теперь стояла точно позади него. Ее груди виднелись в зеркале по обе стороны его головы. Она ухватила каждую из его коротких бакенбард большим и указательным пальцами, потянула в стороны и отвернулась. Это был ее фирменный прием. Всякое лицо хоть немного да кривое, объяснила она ему в первый раз, поэтому, если судить на глазок, можно ошибиться. Больше доверяя осязанию, она теперь смотрела в сторону кассы и улицы. В сторону Майами.
Удовлетворенная, она взяла фен и включила ощущение суфле, которое останется до вечера. Она уже перешла на автоматический режим и, возможно, думала о том, удастся ли выскочить покурить перед очередной мокрой головой. Поэтому она, как всегда, забудет, что не надо приносить зеркало.
Несколько лет назад это с его стороны был в своем роде поступок. Мятеж против тирании проклятущего зеркала. Вид спереди, вид сзади. Все сорок с лишним лет визитов сперва к парикмахерам, потом к мастерам модельной стрижки, наконец, в салон Барнета он выражал кроткое одобрение независимо от того, узнавал он свой затылок или нет. Он улыбался, кивал и, видя свой кивок в наклоненном стекле, подкреплял его словами: "Очень хорошо", или "Отлично смотрится", или "То, что надо", или "Спасибо большое". Если бы ему выстригли там свастику, он бы все равно, наверно, изобразил одобрение. Но в один прекрасный день он подумал: нет, баста, не желаю видеть затылок. Раз спереди все нормально, значит, сзади тоже. И это не выглядит никаким капризом, правда ведь? Это всего лишь логично. Он был горд своей инициативой. Келли, конечно, всегда забывала, но это не имело значения. В каком-то смысле это было даже лучше, потому что позволяло каждый раз заново переживать деликатную свою победу. И теперь, когда она, думая о Майами, двинется к нему с болтающимся в руке зеркалом, он может выставить ей навстречу ладонь и с такой же, как два месяца назад, снисходительной улыбкой сказать: "Не надо".