Страница 2 из 3
Но вот он заканчивает играть, медленно опуская руки, обнимающие деревянную флейту. И словно наступившая пауза послужила сигналом, из палатки у линии старта звучит труба – повелевающе, пронзительно и немного грустно. Лошади встают на дыбы и откликаются ржанием. Молодые наездники с внимательными лицами гладят лошадиные шеи и успокаивают скакунов, приговаривая: «Тихо, тихо, красавица моя, надежда…» Рядами выстраиваются они у линии старта. Толпы вдоль трассы соревнования выглядят словно поле травы и цветов на ветру. Летний Фестиваль начался.
Вы поверили? Вы приняли фестиваль, город, радость? Нет? Тогда позвольте, я расскажу вам кое-что еще.
В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа или, может быть, в погребе какого-то просторного частного дома есть комната. Комната без окон, за запертой дверью. Совсем немного пыльного света просачивается туда сквозь щели в дверных досках откуда-то из затянутого паутиной окна в другом конце погреба. В углу рядом со ржавым ведром стоят две швабры с жесткими, забитыми грязью, вонючими щетками. Земляной пол, чуть влажный на ощупь, как обычно и бывают полы в погребах. Комната имеет три шага в длину и два в ширину: это скорее даже забытая кладовка для инструмента или шкаф для швабр. В комнате сидит ребенок, может быть, мальчик, может быть, девочка. Выглядит он лет на шесть, но на самом деле ему почти десять. Слабоумный ребенок. Возможно, он родился дефективным или стал таким от страха, неправильного питания и отсутствия ласки. Сидя в углу, подальше от ведра и швабр, он иногда ковыряет в носу или трогает себя за пальцы ног и гениталии. Швабр он боится. Они кажутся ему просто жуткими. Он закрывает глаза, но все равно знает, что они там, и дверь заперта, и никто не придет. Дверь заперта всегда, и никто действительно не приходит, разве что иногда – ребенок не имеет понятия ни о времени, ни о его ходе – дверь с лязгом и грохотом распахивается, а за ней оказывается когда один, когда несколько человек. Кто-то из них может подойти и пинком заставить ребенка встать. Остальные никогда не подходят близко, лишь смотрят на ребенка с испугом и неприязнью в глазах. Торопливо наполняется едой миска, кувшин для воды, дверь снова запирается, и глаза исчезают. Люди, останавливающиеся у входа, неизменно молчат, но ребенок, который не всегда жил в кладовке, который еще помнит солнечный свет и голос матери, иногда заговаривает. «Я буду хороший, – говорит он. – Пожалуйста, выпустите меня. Я буду хороший!» Люди никогда не отвечают. Раньше ребенок звал по ночам на помощь и часто плакал, но теперь лишь подвывает, а заговаривает все реже и реже. Он настолько худ, что икры на ногах почти не выделяются; живот его раздуло от голода; в день ребенок получает полмиски кукурузной баланды с жиром. Он всегда гол. Ягодицы его и ноги вечно покрыты гноящимися болячками, потому что он постоянно сидит в своих собственных экскрементах.
Они все знают, что он тут, все жители Омеласа. Некоторые из них приходят посмотреть на него, другим достаточно просто знать. Они знают, что он должен оставаться там. Почему это так, понимают не все. Но все понимают, что их счастье, красота их города, нежность их дружбы, здоровье детей, мудрость ученых, мастерство ремесленников, изобилие на полях и даже благоприятная погода целиком зависят от ужасных страданий этого ребенка.
Детям обычно объясняют это между восемью и двенадцатью годами, когда, по разумению взрослых, они уже могут понять, и посмотреть на ребенка приходят в основном молодые люди, хотя нередко приходят, вернее возвращаются, взрослые. Независимо от того, как хороши были объяснения, зрелище неизменно шокирует молодых людей, выворачивает душу. Они чувствуют отвращение, хотя полагали, что выше этого. Они испытывают злость, возмущение и бессилие, несмотря на все объяснения. Им хочется сделать что-нибудь для ребенка. Но сделать ничего нельзя. Если вывести ребенка из того отвратительного подвала на солнечный свет, если отмыть его, накормить и приласкать, это будет, разумеется, доброе дело, но, если так случится, в тот же день и час иссякнет, исчезнет и все процветание Омеласа, и красота, и вся радость. Таковы условия. Все без остатка благополучие и изящество каждой жизни в Омеласе нужно отдать в обмен на это одно маленькое улучшение. Все счастье тысяч людей за шанс на счастье для одного. Расплачиваться должен весь город.
Условия строги и непререкаемы; к ребенку даже нельзя обратиться с добрым словом.
Увидев ребенка и столкнувшись с этим ужасным парадоксом, молодые люди часто уходят домой в слезах. Или же без слез, но в ярости. Размышления об увиденном не оставляют их порой неделями, а порой и годами. Но время идет, и они начинают понимать, что, даже если ребенка выпустить, не так уж много прока будет ему от его свободы: конечно, он ощутит смутное неглубокое удовольствие от тепла и сытости, но едва ли что-то большее. Он слабоумен и слишком неразвит, чтобы познать истинную радость. Он боялся слишком долго и никогда уже не освободится от страха. Привычки его слишком просты, чтобы он мог участвовать в нормальном человеческом общении. Он столько времени провел в своем подвале, что ему будет даже недоставать защищавших его стен, привычной для глаз темноты и экскрементов вокруг. Когда молодые люди начинают понимать и принимать эту жуткую правду реальности, слезы, вызванные ощущением горькой несправедливости, высыхают. Но, видимо, именно их слезы и злость, испытание их щедрости и принятие собственной беспомощности являются истинными источниками великолепия жизни в Омеласе. Их счастье отнюдь не беспечно и не бессодержательно. Жители Омеласа понимают, что они, как и ребенок, не свободны. Они знают сострадание. Именно существование ребенка и их знание о его существовании придают благородство их архитектуре, остроту их музыке, глубину понимания их науке. Именно из-за ребенка они так добры к детям. Они знают: не будь этого несчастного, хнычущего в темноте ребенка, тот, другой, что играл на флейте, не смог бы играть веселую музыку, пока молодые наездники во всей своей красе готовятся к соревнованию под яркими лучами солнца в первое утро лета.
Теперь вы поверили в них? Разве они не выглядят теперь правдоподобнее? Но есть еще кое-что, о чем я хотела рассказать, вот это уже действительно неправдоподобно.
Время от времени юноши и девушки, ходившие посмотреть на ребенка, не возвращаются домой в слезах или в ярости, они, строго говоря, вообще не возвращаются домой. Иногда мужчины или женщины более зрелых лет вдруг впадают на день-два в задумчивость, а затем уходят из дома. Эти люди выходят на улицу и идут в одиночестве по дороге. Они продолжают двигаться и уходят из Омеласа через прекрасные городские ворота. Они идут дальше мимо ферм и полей Омеласа. Каждый из них идет один, будь то юноша или девушка, мужчина или женщина. Опускается ночь, но путешественники продолжают идти по улицам поселков, мимо домов со светящимися желтыми окнами, дальше в черноту полей. Поодиночке, на север или на запад, они идут к горам. Идут и идут. Они покидают Омелас, уходят во тьму и никогда больше возвращаются. То место, куда они идут, большинству из нас представить еще труднее, чем город счастья. Я даже не могу его описать. Возможно, такого места просто не существует. Но они, похоже, знают, куда идут. Те, кто покидают Омелас.
От переводчика. Не думаю, что рассказ, даже если он не укладывается в рамки привычного, нуждается в комментариях – в 99 случаях из 100 читатель и сам разберется, что к чему. Но здесь, как мне кажется, тот редкий случай, когда требуется помощь. Во всяком случае, и сама писательница не упустила случая прокомментировать этот рассказ, или «психомиф», по ее собственному определению. Во-первых, почему в подзаголовке упомянут Уильям Джеймс? Во-вторых, что за название города – Омелас?
Во-первых. Идея рассказа, конечно, заимствована у Достоевского. Вспомним, как во второй части «Братьев Карамазовых» Иван говорит Алеше о своем отказе от «высшей гармонии»: «Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезами своими к боженьке!» Отчего же не Достоевский, а Джеймс?