Стеклянный крест

Нет, к дьяволу! – сказал я себе и вскочил. Расслабился, слизняк. Уж если кто и достоин вечного блаженства, так это я, из всех живущих и живших у меня на него больше прав.

Я распахнул дверь – и в морозную синеватую келью мою ворвался теплый солнечный ветер, пахнущий влажной асфальтовой пылью и клейкой листвой городских тополей. Стены растаяли, как сахар, в этой густой душистой волне, и я увидел себя на обширной террасе в окружении беломраморных зданий с пронизанными солнечным светом воздушными колоннадами. У меня захватило дух от такой неземной красоты: неужели свершилось? неужели я мысленно произнес-таки ключевое слово, отворяющее двери в настоящий рай? Но, приглядевшись, я вынужден был с разочарованием отметить, что архитектура поднимающихся в хрустально-голубое небо белых зданий очень напоминает ВДНХ, точнее- павильон, носивший когда-то название "Узбекистан".

Вдали, на краю террасы, у беленой пузырчатой балюстрады, я увидел круглый садовый столик, тоже ослепительно белый, за столиком сидели и смотрели в мою сторону зыблющиеся сопредельные души, говорили они, естественно, обо мне, и я твердым шагом направился к ним.

Их было двое, мой тесть и приятель, при жизни незнакомые друг с другом, сейчас они сидели рядышком, как два голубка, и мне стало ясно, откуда возникли сквозные колоннады "Узбекистана": месопотамский эдем Гария Борисовича, подретушированный провинциальным учителем, обратился в широкоформатный совковый рай. Я не стал вносить в него свои коррективы: пусть будет все так, как есть. Мне показалось, что сопредельники рады моему появлению, и это было странно: ведь накануне мы распрощались далеко не сердечно.

– Привет, убиенный! – весело сказал Гарик. – Здорово же тебя лихоманка трепала. Вид у тебя – краше в гроб кладут.

Гарик сидел полуголый, в пестрых шортах и в сандалиях на босу ногу, он весь лоснился здоровым курортным потом, на маковке у него сияла проплешина, я видел ее впервые, поскольку смотрел на Гарика сверху вниз.

– А что, – спросил я, присаживаясь на свободный стул, – разве я долго отсутствовал?

– Да лет, наверно, четыреста, – отвечал Гарик. – Мы думали, ты вовсе слинял.

– Гарий Борисович шутит, – сказал старик. – Сегодня тридцатое марта девяносто второго года, если арифметика меня не подвела.

Иван Данилович был в белом пенсионном костюме и тоже выглядел неплохо: костюм его молодил, лицо у него было свежее и загорелое, как будто бы даже подгримированное. Перед ним на столе стояло несколько бутылочек пепси-колы, привычно запачканных клеем, с криво налепленными этикетками от минеральной воды "Ессентуки № 17".

– Тридцатое марта! – притворно ужаснулся я, в глубине души радуясь, что не четыреста лет. Казалось бы, какая мне теперь разница, но неприятным было сознание, что мои земные времена уплывают в невозвратную даль.

– Да, представьте себе! – старик остался доволен моей реакцией. – Могу вас поздравить, у вас теперь и родины нет. Пока вы там выворачивали себя наизнанку, эти шаромыжники вконец загубили целую цивилизацию и теперь пожинают плоды. Впрочем, вам это безразлично: у вас, я слышал, личная драма.

Последние слова Иван Данилович произнес, начиная уже заводиться: на уровне благодушия он долго держаться не мог.

– Я попросил бы вас, Евгений Андреевич, – голос старика вибрировал от склочного восторга, – я попросил бы вас взять назад свои гнусные клеветнические слова о моей дочери Анне и извиниться передо мною, ее отцом.

– Беру назад свои гнусные слова, – охотно сказал я, – и извиняюсь перед вами, отцом моей вдовы.

Готовность моя к отступлению обескуражила старика, и он умолк, хотя рот его еще какое-то время оставался открытым.

– А кстати, – проговорил я, оглядывая открывавшиеся с террасы псевдоверсальские перспективы, – кстати, о цивилизации. Где наши милые дамы? Почему я не вижу наших прелестных покойниц?

Мой вопрос повис в странном молчании.

– А ты сходи за ними, – далеким голосом отозвался Гарик. – Нет ничего проще.

– Вы имеете в виду Екатерину Сергеевну? – осведомился старик. – Придется мне вас огорчить, уважаемый зять. Выписалась ваша сожительница.

Я был настолько ошеломлен этим ответом, что даже не стал одергивать старикашку. Видимо, Иван Данилович переживал особо неблагоприятный день, он так и рвался в драку.

– Простите, не расслышал, – наклонясь над столиком и придвинувшись к старику, сказал я.

– Прекрасно вы расслышали, – ответил Иван Данилович и, взяв со стола бутылочку, принялся пить. Делал он это осторожно, мелкими жеманными глоточками, стараясь не закапать свой белый костюм. При этом он еще косился на меня птичьим взглядом беспощадного праведника.

Некоторое время я наблюдал, как гуляет по тощему горлу его острый кадык. Странно, думал я, как можно накачивать себя пепси-колой, если ТАКОЕ случилось. Это же все меняет к чертовой матери! Это же делает наше пребывание здесь совершенно другим! Неужели они этого не понимают? Или поняли давно и уже привыкли?

– Прошу прощения, – сказал я наконец, – но мне не совсем ясно, в каком смысле выписалась. Что вы имеете в виду?

Видно было, что моим собеседникам эта тема неприятна и что их тяготит моя настойчивость. Но, хоть убейте меня заново, я не понимал, почему.

– Ну, что ты, на самом деле, Евгений Андреич, – с неохотой заговорил Гарик, – зачем прикидываешься дурачком? Ну, выписалась, вызвана, востребована, называй это как угодно. Короче, ее здесь больше нет.

– А Людмила… Людмила Васильевна? – с запинкой спросил я.

– И ее тоже взяли, пока ты спал, – ответил Гарик. – Честно скажу: всю мне душу она просквозила за последние дни. "Ах, что я наделала, зачем я приняла столько снотворного, лучше бы поменьше, тогда бы меня откачали, ах, я виновата, ах, места себе не найду".

– Ну, и как, и как это было? – допытывался я.

– Да очень просто. Сидим, беседуем. Вдруг: "Извините, мне пора". Пык – и нету. Как в анекдоте: где-то лопнул презерватив.

– Ай, да ну тебя к черту, физиолог несчастный, – рассердился я. – Тут такие дела, а ты все об одном.

– А какие дела? – Гарик изобразил наивное недоумение. – Какие такие дела? Ну, была Людмила Васильевна, а теперь она не Васильевна и не Людмила, а какая-нибудь Тин Твин Пу. Лежит на обдристанных циновках и пускает из носу зеленые пузыри.

Нечто подобное Гарик, наверное, видел в своих тропических "краткосрачках".

– И все-таки странно, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, – здесь что же, по выслуге лет – или учитывая личные пожелания? А может быть, отбирают самых достойных?

– Что, зачесалось? – насмешливо спросил Гарик. – Захотелось домой, к своей Анечке? Недомучил ты ее, кровушки ее недопил? Так нет же, уважаемый вурдалак, ничего у тебя не выйдет. К тому времени, когда ты подрастешь и приедешь в Москву из своей Папуа-Новой Гвинеи, твоя вдовица уже состарится, и ты найдешь себе работницу мясокомбината имени Гавриила Попова, тоже молоденькую нимфетку, и она тебя отравит крысиным ядом за сотню долларов, к тому же фальшивых…

Гарик говорил бы еще долго, я не собирался ему мешать, по тут о своем присутствии напомнил мой тесть.

– Слово "достойных" в данном случае звучит неуместно! – задиристо сказал он, уводя разговор в сторону от болотного гнезда своей дочки: видимо, в ее невиновности он не так уж безоглядно был уверен. – Не о награде идет речь, напротив – о понижении уровня. Дух человеческий – вершина развития, уж вы-то, ученый, должны были бы это понимать.

Спорить с ним я не стал: он мне здорово надоел.

– А может, и не призывают их никуда, – задумчиво проговорил Гарик. – Может, просто стирают, как негодную видеозапись.

– Ну да, конечно, – сказал я. – Екатерину Сергеевну стерли, Людмилу Васильевну стерли, Льва Николаевича стерли, а Гария Борисовича оставили, Гарий Борисович записался на редкость удачно.

– Какого еще Льва Николаевича? – вскинулся Гарик. – Не было тут никакого Льва Николаевича.

– Был, старичок, был, – ласково сказал я. – Был и ушел.